...ское царство - Виталий Амутных

— Так в Америку, да? — повторил я вопрос почти комически громко и отчетливо.

Он опять «ничего не услышал». Но я никогда не забывал о том, что всякий прием следует доводить до логического завершения:

— В Америку, видать, Лариса собралась… Не в Америку ли собралась Лариса? Не Лариса ли собралась Америку в?

Степан наконец оторвался от журнала, и заговорил как ни в чем не бывало:

— Да. Ей вызов должен вот-вот придти. На работу.

— А с кем же дочка останется?

— Ну-у… бабушки. Я.

Выглядел он в своем ответе, прямо скажем, не блестяще. А я почему-то всякий раз после подобной провокации начинал на себя же и злиться, когда человек рядом по моей краткосрочной прихоти терял спасительную социально-пристойную скорлупу.

— Знаешь, пожалуй, ты прав, эту серию стоило бы несколько подсократить, — поторопился я сменить тему. — И Бугаев не блистал, и крупных планов что-то маловато.

В это время мы уже закрывали чудовищную железную дверь нашей студии, — всякий день ее отвратительный лязг знаменовал приближение короткого и бесплодного отдыха. Эхо пустынного темного коридора лениво передразнило три замочных щелчка.

— Не проспать бы завтра, — резонно заметил Степан; отраженный голос его смиренно утонул во мраке.

И мы затопали по длинным сумрачным ходам-переходам-лестницам к выходу из телецентра. Унылые и в дневные часы эти стены с вереницами однотипных дверей точно вздрагивали от гулких наших шагов. Редкие лампочки дежурного света не способны были осилить широту мрачного пространства, так что от неприятных столкновений спасали опыт да невозмутимая пустота. Я взглядывал подчас на своего спутника, и, несмотря на достаточно плотный сумрак видел его лицо вполне отчетливо. Конечно, видят в такой обстановке не глаза, а… память или что там еще… Но какая разница?

А лицо его так и хотелось бы назвать… коренастым. Было оно, как и вся фигура, широким, квадратным и производило впечатление непреложной прочности. Хотя, только беглый взгляд отнес бы владельца такой физиономической атрибутики к счастливому племени незамысловатых и бездумных крепышей, щедро одаренных добротным телом и полным отсутствием разъедающей мысли. Узкие губы и слишком уж небольшой нос забрасывали сомнение: так ли уверен в себе этот человек? Так ли он уверен в себе, как силятся доказать то светлые глаза его в несколько небрежном и нарочито прямом взгляде. Так ли неуязвим этот лоб, все-таки слишком высокий для природно простецкого малого.

Но вот после очередного коридорного заворота впереди замаячило тускло освещенное фойе. Звук наших шагов сделался глуше, — за стеной находились съемочные павильоны, и пол здесь был устлан специальным звукопоглощающим покрытием.

Мы вошли в фойе. За стойкой, у самого выхода, в старом кресле, вкушал сахарный сон дежурный милиционер.

— Са-аша, — позвал я.

— Саша, очнись, — тронул его за плечо Степан.

Саша-милиционер встрепенулся, хватая точно рыба ртом воздух. Он так раскраснелся во сне, что его и без того всечасно розовое личико сделалось вовсе детским. И я подумал, что вот Саша-то был вполне или почти вполне счастливым человеком. Во всяком случае самодостаточным, самому себе приятным и в неполные двадцать четыре уже нацело завершивший всякое развитие себя, как личности.

— А? Что? А? А-а-а… На сигнализацию поставили?

— Сигнализация опять неисправна, так в свои талмуды и запиши, — доложил Степан.

— Ну, ладно. Не работает, — бывает. Тогда я почаще буду на вашем этаже обход делать, — зевая, пообещал Саша.

— Ты, главное, при этом ноги не стопчи, — язвительно заметил я.

Саша даже немного смутился:

— Нет, а что… Я каждый час прохожу… Да… Ну, каждые полтора часа.

— В том никто не сомневается, — подвел черту в разговоре Степан.

Саша-милиционер открыл входную дверь, и на нас хлынула бескрайняя мягкая летняя ночь. Вверху, над черными утесами зданий и черными массивами листвы, сияли тихие звезды в неявственной синеве ночного городского неба. Легчайший ветерок рассказывал, что где-то неподалеку расцвела маттиола. От недальнего проспекта доносились от времени до времени глухие перегуды редких автомобилей. Туда-то мы и направили свои стопы.

При обоюдном молчании прошли мы два квартала всегдашнего пути. Плохо освещенный бездыханный проспект казался вульгарной метафорой жизни человеческой. А мимо пролетающие подчас фары лишь подбавляли общей картине безысходности. Желтые фары пролетали мимо, никто и не думал останавливаться возле нас, не смотря на активную нашу жестикуляцию. Наконец я не выдержал:

— Да что это они, как угорелые… Или птицам деньги не нужны?

— Боятся, может. Если я с женой в такое время возвращаюсь, — первая же машина останавливается.

Мы еще некоторое время полюбовались пустотой безразличного города.

— А не кажется ли тебе, Степан, что… как это пела Камбурова… А! Что-то скучно мы живем. Нет? Еще Николай Васильич о том же, помнится, говаривал.

— Когда скучно, когда не очень. Раз на раз не приходится.

— Вот носимся мы с тобой полнедели, — снимаем всякую рекламную белиберду. Потом полнедели монтируем то, что наснимали. Потом опять полнедели снимаем… И так за месяцем месяц, и год за годом. Ладно, еще сериал чуток развлекает. Не хочется тебе чего-нибудь… Нет, я без всяких подводных шпилек. Ты доволен тем, что имеешь? Не кажется тебе оскорбительным этот заведенный стандарт?

— А что? — Степан посмотрел на меня с недоумением, но вместе с тем, как мне показалось, и с надеждой.

— Неужели в двадцать шесть лет ты уже… Нет, не так. Я старше тебя на десяток лет, для твоих двадцати шести это не такой уж непреодолимый возрастной барьер… — да, говорил я весьма сбивчиво. — Мне всегда казался занимательным вопрос: волен ли я хоть сколько-то управлять своей судьбой или же… Однако, речь не о том. Повторюсь: тебя все устраивает в твоем житье-бытье?

Возможно, не стоило, и определенно не стоило мучить уставшего человека, требовать от него немедля решения вопроса столь головоломного, если, конечно, Степан усматривал в нем какую-то головоломность. Но остатки агонизирующей надежды обрести какого-то сподвижника в разрешении закомуристых жизненных тайностей понуждали длить этот нелепый разговор.

— Но ты же знаешь, на телевидении ничего нельзя сделать. Без денег, разумеется, — по сощуренным глазам на лице Степана можно было бы предположить, что, несмотря на изрядную усталость, оставленную напряженным днем, он силится отъединить некий особый, верховный смысл довольно нелепого вопроса. — В принципе, я двумя руками «за». Но это же надо спонсоров искать… Тут ведь без денег даже и говорить не о чем. И вообще я сейчас совершенно не способен рожать какие-то идеи. Давай отложим это хотя бы до завтра. Я уже ничего не понимаю…

— Я тоже.

В этот момент к обочине подкатил автомобиль, и безо всякой на то просьбы. Из-за приоткрывшейся дверцы высунулась бритая голова.

— Куда?

Я назвал два направления, водитель выбрал вариант моего коллеги, и, коротко распрощавшись, мы расстались.

Два красных огонька все таяли и таяли в скрадываемой темнотой перспективе. Ночь обещала быть душной.

Не знаю почему, мне запомнился этот день, рядовой из рядовых.

Попал я на телевидение случайно. К слову сказать, я и тогда испытывал большое недоверие к спасительному всеразрешающему «случайно». Но к этому еще вернемся. Позже.

Приехав из столицы, я несколько месяцев болтался без работы, поскольку образованию, полученному в художественном институте, не так просто найти применение, коль скоро ты не готов к бесславной голодной смерти. Тем более в таком городе, где из полутора миллионов флегматичных насельников девяносто девять процентов имеют одну на всех американскую мечту о богатом столе и обильном стуле. Не могу сказать с определенностью, от века ли такие настроения владели здешними умами (и как там дотоль было насчет ума), только на тот момент картина общественных ценностей и настроений складывалась как раз таковская. Во всяком случае процесс «всеобщего окисления», который предрекал Федор Михайлович, прошел без особых сучков и задоринок. И царство чужеспинников наступило…

После четырех месяцев жизни стесненной (сознание чего всечасно подогревалось стараниями жены) мне (безусловно, «случайно») повстречалась подруга юных дней. В дни юные звалась она Ксюхой Галушко. И, если имя ее осталось прежним, то фамилию она успела сменить на весьма отличную от предыдущей — Шилклопер. Вот Ксения Шилклопер и предложила великодушно содействие в моем трудоустройстве. Ксюха говорила, что я ничего не понимаю в современной жизни, что никого на работу в мало-мальски пристойные места «с улицы» не берут, что необходимы рекомендации людей достоуважаемых. Мои попытки выяснить, кто же эти замечательные люди и где их найти не увенчались успехом. Ксюша вполне легкомысленно относилась к этому вопросу (кстати сказать, никакого вопроса здесь для нее и не существовало), сказала только, мол, надо иметь знакомства, и она-де потщится составить мне протекцию, хоть и через благоверного. Иначе же можно рассчитывать лишь на кайло да лопату, но этот труд хоть и каторжный, а оплачивается втридешева. К тому же, вряд ли мне какие-либо пути ведомы, помимо путей творческих. А потому одна мне дорога, — в местный телецентр. И хотя провинциальное телевидение и в лучшие-то времена нельзя было назвать строителем качественно новых культурных и духовных сокровищ, отмеченных, как это говорится, общественно-исторической уникальностью, — на сегодняшний день оно превратилось в пошлейшую лавку. Впрочем, выбора не предоставлялось, а я уже был готов на все. Ксюха говорила, что ее супруг Иван, который Шилклопер, тоже работал на телевидении под началом некоего господина Боброва, работал до тех пор, пока не нашел место в одном туристическом агентстве; но для службы в турфирме нужны едва ли не родственные связи, так что супруг Иван сам там на птичьих правах, а с телевидением решить вопрос, может быть, и удастся. И еще говорила мне Ксения Шилклопер, что, скорее всего, они с Иваном и не содействовали бы мне в приобретении этого замечательного места, а приберегли бы для себя, на случай, коль скоро туристическое агентство обанкротится, да только не далее, как через полгода они покидают эту местность навсегда.