Простонародные рассказы, изданные в столице - Автор Неизвестен -- Древневосточная литература
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При поворотах темы и отступлениях рассказчик нередко обращается непосредственно к слушателям со словами: «Рассказывают еще...» или «Далее рассказывают...» и т. п. По окончании какого-либо эпизода нередко делается оговорка типа: «Об этом речи больше не будет», «Здесь опустим все то, что не относится к делу», «Не будем утомлять излишними подробностями» и т. п.
Поскольку хуабэнь были записями устных рассказов, предназначавшихся для людей по большей части неграмотных, они отличаются в целом простым и ясным языком. В них нет искусственно усложненных оборотов[3], зато много пословиц, ярких сравнений и красочных образов[4].
Герои рассказов далеки от абстрактного схематизма. Это живые люди, поступки и чувства которых глубоко волновали слушателей, вызывая живейший отклик в их душе, — и в этом одна из причин популярности подобных рассказов.
Прямое общение с аудиторией требовало от рассказчика превосходного знания жизни и быта его слушателей. Не случайно поэтому, что лучшие из рассказов отличаются глубоким знанием и точным описанием обстановки и полны искреннего сочувствия к изображаемым в них простым людям.
Трудно переоценить значение сунских рассказов для последующего развития китайской литературы. Эти рассказы явились первыми запечатленными письменно памятниками народного повествовательного творчества. Они были созданы народом и для народа[5].
Тот же характер, что и сунские рассказы, имеют народные рассказы эпохи Юань (XIII—XIV вв.). Дальнейшей модификацией этого жанра явились рассказы эпохи Мин (XIV—XVII вв.). Минские рассказы создавались по образцу сунских и юаньских, но в них в значительно меньшей степени ощущаются черты устной народной литературы — это уже в немалой мере письменное, книжное творчество. В отличие от сунских хуабэнь, посвященных живым, занимательным сюжетам, минские рассказы, используя в целом те же сюжеты, преследовали главным образом морально-дидактические цели.
Лучшие черты народного творчества сунской эпохи в конечном счете унаследовала и развила современная китайская проза.
* * *
В 1962 году сборник «Цзин бэнь тунсу сяошо» был издан на русском языке под заглавием «Пятнадцать тысяч монет». Но в нем по требованию издательства были произведены сокращения в стихах, а переведенные стихи (в обработке H. М. Подгоричани) во многих случаях оказались далеки от оригинала. Поэтому в предпринимаемом сейчас новом издании этого сборника восстановлены как оригинальное общее название сборника, так и названия отдельных рассказов и заново переведены все стихи; перевод выполнен без каких-либо сокращений[6]. Во всех случаях переводчики стремились сохранить не только содержание, но и строй стихов в оригинале, насколько это позволяют нормы русского языка.
И. Т. Зограф
Нефритовая Гуаньинь
Туманны ли, четки ли горные краски —
исполнено все красотою.
Дождавшись тепла, перелетные гуси
взмывают над ровной косою.
В восточном предместье пора наступает
для глаз насладиться цветами;
На южных тропинках покуда немного
ростков поднялось над травою.
Листочки у ив на плотине
еще и ворону не скроют.
Зовет отдаленное благоуханье
отправиться в дом под горою.
У насыпи в рощице алые сливы
свои осыпают уборы;
Цветы же на красных ветвях абрикоса
бутоны никак не раскроют.
Это стихотворение на мотив «Турачи в небе» рассказывает о приходе начала весны, но, если разобраться, оно не так хорошо, как «Песня о середине весны»:
Который уж день в кабачке мы вкушаем
то вина, то сон на рассвете,
Не зная, что за городскою стеною
весна уже в буйном расцвете.
С ветвей абрикоса цветы опадают
нечастым, нечастым дождем;
Тихонько качаются ива и тополь
под ласковым, ласковым ветром.
Скакун темно-серый гарцует,
узорами лодки одеты,
У малого мостика за воротами
зеленая сень, как тенета.
Прохожий проникнуть никак не сумеет
в ту землю святых и бессмертных:
Ряды занавесок жемчужных укрыли
их от беспокойного света.
В стихотворении этом говорится о приходе середины весны. Но «Песня о закате весны», написанная госпожой Хуан, пожалуй, еще лучше:[7]
С тех пор как весну пронизало сиянье,
как винная влага густая,
Все время доносятся ласточек речи —
им полог преграду не ставит,
У мостика малого ива и тополь,
их пух благовонный плывет;
В обители горной, где персики строем,
с них алый убор облетает.
Последние иволги песни,
порхающих бабочек стаи...
Весну уходящую горестно видеть,
печаль меня не оставляет.
Ступени, травою заросшие, краски
под ливнем с утра утеряли;
Земля вся усеяна груши цветами,
их ветер рассветный гоняет.
Все-таки три эти стихотворения никак не могут сравниться с еще одним, где Ван Цзин-гун, увидав, как ветер сдувает на землю один лепесток за другим, решает, что весна уходит не сама по себе, что это восточной ветер ее заставляет прерваться. Стихи эти вот какие:
Солнце весеннее, ветер весенний
часто бывают к добру;
Солнце весеннее, ветер весенний
часто бывают к невзгодам.
Если не будет весеннего ветра,
вряд ли цветы расцветут;
Но расцветут — и потом облетают
в ветреную непогоду.
Су Дун-по с этим не согласен: «Нет, это не весенний ветер заставляет весну прерваться. Прерваться ее заставляет весенний дождь». Об этом у него есть такие стихи:
Перед дождями бутоны цветов
были готовы раскрыться;
После дождей под листвою цветы
сразу исчезли бесследно.
Пчелы и бабочки, туча за тучей, перелетают ограду —
Можно подумать, что краски весны
в дом улетели к соседу.
Цинь Шао-ю на это возражает: «Нет, это сделали не ветер и не дождь, это ивовый пух уносит с собой всю прелесть весны». Вот его стихи:
На ивах цветение в третью луну —
кружение легких пушинок.
Привольно и плавно летят и летят,
весну за собой увлекают.
И эти цветы по природе своей
бесчувственны и равнодушны,
Одни на восход уплывают от нас,
а те — на закат уплывают.
Но с ним не согласен Шао Яо-фу: «Ивовый пух здесь совершенно ни при чем, это бабочки, улетая, уносят с собою
