Нож великого летчика () - Алексей Биргер

- Леня, - сказал я. - Просто Леня...

- Что ж, Леня, - сказала старуха. - Пошли.

Я подобрал ранец, она вручила мне поводок, и мы побрели в сторону пешеходного моста через Яузу.

- Так вы, получается, не русская? - осмелился спросить я. Поводок я держал с большим напряжением: фокстерьер все время дергал, правда, с каждым разом все слабее, постепенно уясняя, что ему со мной не справиться.

- Да, - ответила она. - Когда я осталась здесь, и получала советский паспорт, у меня спросили, как мое отчество. Моего пап( звали Луи, но от Луи никак не образовывалось хорошее отчество, получалось Луивовна, что-то вообще непроизносимое, вот мы все вместе и решили, что лучше мне быть Людвиговной. Ведь Людвиг - это то же самое, что и Луи, только на более северный манер... - она с любопытством взглянула на меня. - А вы...

- Говорите мне "ты", пожалуйста! - взмолился я. - "Вы" как-то совсем для меня непривычно.

- Хорошо, я постараюсь, - серьезно сказала Мадлена Людвиговна. - А ты почему гуляешь и никуда не спешишь? Прогуливаешь школу?

- Нет, - ответил я. - Это школа прогуливает меня.

Она удивленно наморщила лоб.

- То есть? Не совсем понимаю.

- Ну, меня выгнали за то, что я в джинсах... и с длинными волосами. И велели без родителей не возвращаться.

- Гм... - она ненадолго задумалась. - Зачем же ты носишь джинсы и длинные волосы, если этого нельзя?

- Я не думал, что этого настолько нельзя, - объяснил я.

Она опять задумалась. Мне показалось, у неё есть свое мнение по этому поводу, но она не хочет высказывать его мне.

Довольно скоро мы добрались до добротного "сталинского" дома, в котором жила Мадлена Людвиговна. Дом был всего пяти этажей в высоту, но казался огромным, во-первых, из-за того, что сами этажи были высокими, а во-вторых, из-за того, что он стоял буквой "П", охватывая просторный двор, и так царил над этим двором, что возникало ощущение, будто он возносится до самых небес. Мы прошли мимо беседки, где, по первой теплой погоде, уже расположились старики-шахматисты, вошли в один из средних подъездов, поднялись, втащив упирающегося Гиза, на третий этаж. Мадлена Людвиговна извлекла связку ключей, отперла дверь и вошла.

- Заходи, - кивнула она мне. И позвала, повернув голову в сторону кухни. - Шарлотта! Шарлотта!

Услышав французское имя, я тихо спросил:

- Это ваша сестра?

- Нет, - ответила Мадлена Людвиговна, плотно запирая дверь и освобождая Гиза от поводка и ошейника. - Это моя, так сказать, конфидентка. Мы знакомы с тех пор, как вместе попали в Россию... Сейчас она живет у меня, потому что вдвоем нам легче справляться, а вообще у неё комната в Санкт-Петербурге... то есть, в Ленинграде.

В то время я в жизни не слышал, чтобы вот так, в разговоре, Ленинград называли по-старинному - Санкт-Петербургом - и, естественно, насторожил уши. Я понял, что о многом могу порасспрашивать этих странных старушек. Когда же они попали в Россию, если Ленинград до сих пор оставался для них Санкт-Петербургом? Ну, и другие вопросы роились. Я бы начал расспрашивать немедля, но тут из кухни в коридор вышла Шарлотта: совсем сухонькая, с волосами не то, чтоб жидкими, но и не слишком пышными, уложенными волной то есть. взбитыми искусственно, чтобы создать впечатление пышности и объема. Она была в темном платье с узким белым воротничком и в фартуке.

- Шарлотта, дорогая, - обратилась к ней Мадлена Людвиговна. - Гиз сбил с ног этого милого мальчика, когда мальчик... его, кстати, зовут Леонид... помогал мне поймать нашего озорника. Ума не приложу, что с ним случилось и куда он вздумал умчаться. В общем, надо бы почистить мальчику брюки. Надеюсь, он не постесняется снять их при нас, двух старых женщинах. В крайнем случае, может завернуться в одеяло или плед. А я, пока брюки будут сохнуть, развлеку его, чтобы ему не скучно было... Тебе дать плед, чтобы ты мог задрапироваться как в римскую тогу? - повернулась она ко мне.

- Да я... Да как-то... - я растерялся.

- В общем, снимай брюки и проходи вон в ту комнату, - указала она.

В квартире было две комнаты - спальня и гостиная, и я, сняв джинсы и вручив их Шарлотте, прошел в гостиную. Это была идеально чистенькая и уютная комната, с большим старинным сервантом, сплошь покрытом резьбой и с прихотливо граненым стеклом застекленных дверец, с круглым столиком, на котором были разложены кружевные салфетки, двумя креслами, старинной люстрой, старинной настольной лампой, из бронзы и резного камня, с расписным абажуром, цветами на окне и множеством фотографий на стенах. Если бы вместо фотографий висели рисунки и акварели и если б не было телевизора в углу, то вполне могло показаться, будто я попал в гостиную каких-то далеких-далеких времен - может даже, в девятнадцатый век.

Я разглядывал фотографии, когда появилась Мадлена Людвиговна. Она катила перед собой сервировочный столик на колесиках. На верхней полке столика красовались чайничек тонкого фарфора, три чашки под стать чайничку, вазочки с печеньем, вареньем и сахаром, а на нижней полке лежал аккуратно свернутый плед, в желто-красные квадраты - на случай, если я пожелаю "задрапироваться".

- Садись, пожалуйста, - сказала она. - Шарлотта сейчас подойдет... Что, интересные фотографии?

- Да, очень, - кивнул я. - Интересно, вот это кто?

Я указал на очень старую фотографию - ещё из тех, что были коричневатых тонов - на которой был запечатлен трехлетний бутуз в бархатном костюмчике с кружевными отворотами и с отделанным кружевом отложным воротником, в башмачках толстой кожи, с медными пряжками. Малыш стоял, держась за гнутый стул с высокой овальной спинкой.

- А это мой первый воспитанник, - улыбнулась Мадлена Людвиговна. Очень был хороший мальчик, и я так была рада, что он не погиб во всей этой ужасной суматохе.

- В какой суматохе? - не понял я.

- Ну, в революции, - объяснила Мадлена Людвиговна.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПОТРЯСАЮЩИЙ НОЖ

У меня прямо челюсть отвалилась, и видок, наверно, был у меня ещё тот!

- В революции?.. - пролепетал я. - Так вы здесь с самой революции?

В то время, о котором я рассказываю, после революции семнадцатого года прошло больше пятидесяти лет.

- Разумеется, нет, - сказала Мадлена Людвиговна. - Я, как и Шарлотта, приехала сюда ещё до революции... Но ты садись, я наливаю тебе чаю... Гиз, прекрати безобразник!

Гиз вертелся около стола, стараясь пристроиться как можно ближе к вазочке с печеньем.

Мадлена Людвиговна налила мне чаю и продолжила рассказ. Я как можно бережней взял чашку тончайшего, просвечивающего на свет, фарфора. Сахара я класть не стал - мне казалось, что я могу разбить такую чашку, если начну болтать в ней ложечкой, размешивая сахар.

- Это было в четырнадцатом году, буквально за несколько дней до начала войны, - рассказывала Мадлена Людвиговна. - Мне предложили место бонны, или гувернантки, или, как это по русски называется, няни со знанием французского языка, при трехлетнем мальчике из очень богатой и знатной семьи. А мне было тогда семнадцать лет, и я как раз закончила монастырскую школу, где получила очень хорошее образование... Школу для сирот, понимаешь? Многие выпускницы этой школы отправлялись в Санкт-Петербург, работать гувернантками. Кто-то оставался во Франции, кто-то ехал в другие страны. Одна из моих подруг поехала в Алжир, с семьей генерала. Обычно родители, которым нужны были няни, обращались к директрисе... она же, мать-настоятельница, да. И она сама рекомендовала им кого-то из нас, в зависимости от наших способностей и прилежания. Я была на хорошем счету, и, когда к ней обратилась семья князя Югского, а получить место в семье князя Югского было мечтой многих гувернанток, порекомендовала меня. Через две недели я выехала в Санкт-Петербург. Это... это была совсем иная жизнь, как я теперь понимаю. Впрочем, до поры, до времени эта иная жизнь меня совсем не задевала. Я занималась маленьким Владимиром, ходила с ним гулять в Летний сад, с ним и с фокстерьером - тогда очень многие держали фокстерьеров, это была очень петербургская порода, а потом, после революции, гуляющих с фокстерьерами понемногу становилось все меньше и меньше, и кончилось тем, что они совсем исчезли, ещё до второй войны, уж не знаю, куда они все подевались, но с тех пор я почти постоянно держу фокстерьера, в память о тех временах. Гиз - мой четвертый по счету песик. До него были Блан, Макс и Роланд. А потом начались вещи, которых я не понимала. По улицам ходили люди с красными флагами, то и дело слышалась стрельба. Семья князя обсуждала отречение от престола государя императора. Для меня это было чем-то невероятным, ведь в России всегда были императоры, и я не представляла себе, как это страна может поменяться. Впрочем, у нас во Франции уже давно была республика, поэтому мне казалось, что зря все так волнуются, в конце концов все утрясется. Владимиру к тому времени уже исполнилось семь лет, он рос очень живым и смышленым мальчиком. Прошло лето, наступила осень, волнения не прекращались. Князь считал, что нужно на время переехать во Францию. Потом были эти события, которые мы теперь называем Октябрьской революцией, но стрельбы было не очень много. Мы просто узнали, что за ночь опять власть сменилась. Князь велел срочно собираться. Он говорил, что большевики будут всех расстреливать. Я как-то и верила, и не верила ему. Мне казалось невозможным, чтобы всех вот так сразу взяли и расстреляли. Но, с другой стороны, я знала, что князь - человек серьезный. В общем, мы все вместе должны были уехать на пароходе в Швецию, а оттуда, через Англию, во Францию, чтобы переждать беспокойное время. Но там была такая суматоха, такие толпы обезумевших людей... В общем, я заблудилась. Ну, не то, чтоб заблудилась, меня оттеснили от семьи князя, и, пока я пробиралась кружным путем, они меня совсем потеряли, я опоздала на пароход, и пароход отошел без меня. Я вернулась в дом князя в полном отчаянии. Мне больше некуда было идти, и я не представляла, как смогу выбраться из России самостоятельно, потому что за все эти первые годы в России практически не соприкасалась с обыденной жизнью, и не знала, что и как надо делать. Я решила обратиться во французское консульство, но оно в те дни было закрыто. Немного денег у меня имелось, и я решила жить потихоньку, пока консульство не откроется опять. Ведь я была француженка, и они просто обязаны были помочь мне вернуться на родину! Потом пришли люди в кожаных куртках, с наганами, показывали мне какие-то бумаги, говорили, что они реквизируют этот дом... ну, дом князя, в котором я живу. Они ужасно на меня шумели, называли "пособницей" и прочими словами, и даже заговаривали о том, что надо бы меня расстрелять. Я ничего не понимала, и просто заплакала. Я просила их ничего со мной не делать, а просто помочь мне вернуться во Францию, ведь мне нечего делать в чужой стране. Они почему-то рассмеялись в ответ на эту мою просьбу, потом стали меня расспрашивать, узнали, что я сирота, что меня привезли, чтобы я работала няней, и как-то помягчели. Мне дали бумагу, что я "интернациональный трудовой элемент" - до сих пор не понимаю, что это значит - и отвезли на какую-то квартиру. Эта квартира целиком принадлежала семье крупного чиновника, чуть ли не помощника министра, но им объявили, что их "уплотняют" - это слово я тоже так и не поняла до конца - и что они должны выделить мне одну из их комнат. Они, разумеется, были сначала недовольны, но потом, когда узнали, что я гувернантка-француженка, оттаяли и попросили меня заниматься с их сыном. Я занималась с их сыном где-то с полгода, а потом ночью пришли люди - такие же люди в кожанках и с наганами, как в дом Югских - и всю ночь длился обыск, требовали сдать все документы и фамильные драгоценности, весь пол был завален бумагами, которые вытряхали из секретеров и ящиков письменного стола, а под утро всех увезли, и я опять осталась одна в пустой квартире. Правда, теперь у меня была справка, что моя комната принадлежит мне, и что я могу в ней жить... Что, Шарлотта, все в порядке? - она прервала свой рассказ и обернулась, потому что в комнату вошла её "конфидентка".