Политическая наука №3/2011 г. Современная политическая социология - Сергей Патрушев

Действительно новаторскими являются попытки рассмотрения политического развития в постмодернистских обществах в контексте взаимодействия трех факторов: информационного, экологического и технологического. Для обозначения концепции, фиксирующей связь между естественно-природными, культурными и политическими системами, предлагается новый термин – «социофизика» [Arnopoulos, 1995]. Интересна попытка в рамках эпистемологии связать теорию социального знания и политику [Knowledge and politics, 2001].

Следует также обратить внимание на исследование в рамках политической социологии так называемого пространственного неравенства, т.е. анализ государственной, региональной и городской политики, связанной с отношением властей к локализации в определенных точках групп, резко отличающихся своими социальными ресурсами [The sociology of spatial inequality, 2007].

В последнее десятилетие проявилась примечательная тенденция. Политические социологи с мировым именем, которые на протяжении почти всей своей научной карьеры занимались изучением довольно узких проблем, заметно расширяют круг обсуждаемых тем. Так, активно развивавшаяся профессором Мичиганского университета Р. Инглхартом с конца 1970-х годов тема влияния послевоенного «экономического чуда» на смещение приоритета материальных ценностей, прежде всего экономической и физической безопасности, к ценностям «постматериальным» начинает приобретать несколько иное звучание. «Ценности постмодерна отдают более высокий приоритет самовыражению, чем экономической эффективности: люди становятся менее готовы принять человеческие издержки, с какими сопряжены бюрократия и жесткие социальные нормы. Общество модерна характеризуется упадком иерархических институтов и жестких социальных норм и расширением сферы индивидуального выбора и массового участия» [Инглхарт, 1997, с. 11]. Р. Инглхарта интересует не только эмпирическое подтверждение своей концепции постматериальных ценностей, хотя исследования эти проводятся регулярно, но более широкая научная парадигма – выявление того, как культурный сдвиг и перестройка мироотношений, которые он обозначает как «постмодернизацию», влияют непосредственно на характер политического поведения людей и опосредованно – на характер политического режима, какие группы оказываются вовлеченными в этот процесс, какие формы организации для продвижения своих идей они выбирают [Inglehart, 1997]. В западных демократиях, по мнению Р. Инглхарта, «стремление иметь более широкие возможности в принятии решений по различным вопросам на работе и в своих общинах, активнее влиять на процесс принятия политических решений на правительственном уровне» [цит. по: Лейпхарт, 2004, с. 46] характерно прежде всего для представителей социальной группы, наименее вовлеченной в традиционную систему социальной дифференциации, новый средний класс, самый образованный, молодой, нерелигиозный. Наиболее четко эта тенденция проявилась в монографии «Модернизация, культурные изменения и демократизация» [Инглхарт, Вельцель, 2011]2. Ученые использовали идею Р. Инглхарта о постматериалистических ценностях, чтобы объяснить причины возникновения партий «зеленых» в странах Западной Европы. Аналогичные попытки, правда, менее удачные, предпринимаются, чтобы при анализе функционирования праворадикальных партий определить, какие из неудовлетворенных потребностей населения были мобилизованы этими партиями.

В отношении работ Р. Инглхарта следует отметить и тот факт, что фактическая «монополизация» им темы политического сознания и ограничение ее обсуждения в парадигме «материальные-постматериальные» ценности невольно сузило интерес к проблеме изучения политических установок – столь популярной теме в 1970-е годы. Исключение составляют, пожалуй, попытки ученых проводить сравнительный анализ формирования политических ценностей в странах «старой» и «новой» демократии [Kenney, 2003; New democracies and old societies in Europe, 2001].

Некоторые темы обсуждаются в зарубежной политической социологии постоянно, например конфликтные отношения с государством [Braun, 2011; Glasberg, Shannon, 2011; Neoliberalism and everyday life, 2010], формальные и неформальные практики в социальной и политической жизни [Chong, 2000; Jackman, Miller, 2004; Taylor, 2003; Roy, 2002; Shaping history; 2007; Nelson, Greene, 2003; Smith, 2003], проблемы этнических и расовых конфликтов как элемент системы политических отношений [Modernism and race, 2011; Stanfield, Creek, 2011], политические аспекты жизни мегаполисов [Readings in urban theory, 2011; Farrar, 2008], особенности электорального поведения населения [Beyond red state, blue state, 2009; Caplan, 2007], нормы протестного поведения [Fillieule, Tartakowsky, 2008; Blanton, Fargher, 2008] и политического поведения в целом [Oxford handbook of political behavior, 2007; Sociological views on political participation in the 21st century, 2002], характеристики социальных движений в современном мире [Dictionnaire des mouvements sociaux, 2009; Social movements, 2005] и особенности формирования партий и партийных систем [Archer, 2007; Knutsen, 2004; Mainwaring, 1999]. Не обойдены вниманием социологов политические процессы в странах Восточной Европы [Eliæson, 2005] и в России, хотя, казалось бы, западные политические аналитики должны были утратить интерес к нашей стране почти полностью [Hass, 2011].

Ряд работ посвящены междисциплинарным проблемам существования человека в мире политики [Man is by nature a political animal, 2011]. Политические аспекты исторической социологии рассматриваются под углом весьма неожиданным – как конструирование общества под воздействием политической воли [Terrier, 2011].

Ч. Тилли за год до смерти в соавторстве с С. Тэрроу выпустил монографию, посвященную роли иллегальных и нелегальных средств изменения политики правительства в современном мире, – демонстрациям, всеобщим забастовкам, бунтам, терроризму, акциям гражданского неповиновения и даже революциям и восстанию [Tilly, Tarrow, 2007]. «Призрак революции», судя по всему, продолжает тревожить умы ученых и в XXI в.: появляются публикации, в которых анализируются, например, опасность распространения идей сапатизма и возможность использования его практики антиглобалистским движением [Gilman-Opalsky, 2008].

Политические позиции авторов проявляются особенно явно, когда обсуждаются проблемы преемственности политики в европейских странах по отношению к выходцам из бывших колоний [Khiari, 2009]. Проблемы мигрантов исследуются в контексте тех сложностей, с которыми сталкиваются эти группы, особенно если речь идет об «инокультурном» опыте [Zolberg, 2008]. Анализируются социальные движения, основанные на национальном принципе [Oommen, 2003; Day, Thompson, 2004; Kinnvall, 2006].

Анализ литературы по современной зарубежной политической социологии подтверждает, насколько сложно авторами разграничиваются предметы политической социологии и собственно политологии [Relations of global power, 2011; Handbook of politics, 2010; Peoples, Vaughan-Williams, 2010; Orum, Dale, 2009; Handbook of social capital, 2009; Preferences, 2005; Power, 2005], политической социологии и социологии политики [Kidd, Legge, Harari, 2010; Lachmann, 2010; Kloby, 2004], политической социологии и общей социологии [Consumerism and the co-operative movement, 2009; Elements of reason, 2000]. В наибольшей степени это касается проблем идеологии [Grand theories and ideologies in the social sciences, 2010; Ideology: comparative and cultural status, 2009], демократии [Political discussion in modern democracies, 2010; Les intermittences de la démocratie, 2009; Domestic perspectives, 2008; Persuasion, power, and polity, 2000], государства всеобщего благосостояния [Béland, 2010], политических и социальных прав, а также форм политических акций сексуальных меньшинств [The politics of social inequality, 2001]. Основательно подзабытая обществоведами теория конвергенции используется для продвижения идеи о глобальной демократии, идущей на смену капитализму и социализму [Boswell, Chase-Dunn, 2000]. Аналогичная ситуация – с исследованием состояния институтов и расколов в странах «всеобщего благосостояния» [The political sociology of the welfare state, 2007]. Данный объект исследования, как и сама идея государства «всеобщего благосостояния», весьма актуальная для программ либеральных партий в демократических странах два десятилетия назад, ныне выглядят откровенно устаревшим.

В целом, на наш взгляд, в середине – второй половине 1990-х годов западная политическая социология была своего рода зеркалом, оперативно отражавшим актуальные социокультурные и политические процессы. Активно обсуждались проблемы выбора властью модели политической мобилизации [Burnham, Fairbrother, Mizen, 1995], влияния радикальных форм социальных движений на политический режим [Extremism, protest, social movements, and democracy, 1996], особенностей политического дискурса [Coster, 1996]. Перед политической социологией ставилась задача поисков путей политического развития через преодоление неравенства [Kloby, 1997], в том числе в области публичной политики в ситуации противостояния частных и общественных интересов [Sciulli, 1999; Masses, classes and the public sphere, 2000; Erp, 2000]. Нашло отражение в публикациях и оригинальное ретроспективное исследование символического влияния музыкальных традиций на формирование социальных и политических субкультур протестных социальных движений [Eyerman, Jamison, 1998].

В это время на Западе ученые прошли период увлечения постмодернистскими идеями «размытых границ» идентичностей расы и пола и обсуждения их влияния на политику государства [Social postmodernism, 1995]; кристаллизовалась сама идея формирования политики идентичности [Hoover, Marcia, Parris, 1997], а позднее была поставлена под сомнение концепция единой культурной идентичности [Bayart, 2005; Recognition and difference, 2002], хотя при этом публиковались работы, посвященные национальной (общегражданской) идентичности и идентичности доминируемых социальных и неформальных групп [Annus, 2005; Walsh, 2004]. В связи с развитием теории идентичности в рамках социологии следует обратить внимание на попытки в современных условиях заново «прочитать» классические работы, например Дж.Г. Мида [Silva, 2008].