Бодлер, его жизнь и поэзия - П Якубович

Долго медлил Бодлер с обнародованием своих оригинальных стихотворений, и только летом 1857 года сборник "Цветов зла" увидел наконец свет. Автору было в это время уже 36 лет...

"Цветы зла" были динамитной бомбой, упавшей в буржуазное общество Второй империи. Выше я говорил уже о приеме, оказанном ему во Франции. Поэт чувствовал себя уничтоженным, раздавленным несправедливым осуждением его книги как безнравственной и антирелигиозной. Он считал себя опозоренным, лишенным навсегда чести... "Разве актер, выступающий на сцене, - с горечью говорил он, - ответствен за роли преступников, им изображаемых? Не имел ли я права, даже не был ли обязан с наивозможным совершенством приноровить свой ум и талант ко всевозможным софизмам и видам развращенности своего века?" А девять лет спустя, в минуту озлобления и откровенности, он так высказался о своей книге в одном из интимных писем: "В эту жестокую книгу я вложил всю мою мысль и сердце, всю мою нежность и ненависть, всю мою религию... И если бы я написал противоположное, если бы клялся всеми богами, что это произведение чистого искусства, обезьянства, жонглерства, то я лгал бы самым бесстыдным образом!" Одно, во всяком случае, бесспорно, что "Цветы зла" отнюдь не были произведением чистого искусства. Но беда в том, что судьи поэта имели слишком медные лбы, чтобы понять тенденцию, бившую прямо в глаза каждому беспристрастному судье и ценителю. Ханжам и фарисеям не было дела до внутреннего смысла, до души произведения, а важнее всего было соблюдение чисто внешних условий пуризма, - и вот "Цветам зла" был вынесен из полиции нравов обвинительный вердикт. Собственно говоря, в настоящее время, когда французский натурализм приучил нас к такой страшной подчас откровенности языка, читатель, знакомый до тех пор с Бодлером лишь понаслышке, взяв его книгу в руки, не поймет даже смысла этого осуждения: где же тут цинизм, безнравственность? Ведь не говоря уже о духе книги, в смысле формы, языка это не более как ребяческий лепет в сравнении с Мопассаном, Катуллом, Мендесом, Гюисмансом и другими новейшими писателями? И в самом деле: главной причиной осуждения книги было, несомненно, ее заглавие, дававшее повод думать, что автор сочувствует изображаемому в ней "злу", искренно считает "цветами" (хотя и цветы бывают ведь разные?) все нарисованные в ней ужасы. Будь вся книга озаглавлена "Сплином и идеалом", как называется первый, самый большой и ценный отдел ее, и осуждения, быть может, не последовало бы, а между тем "Сплин и идеал" даже больше подходило бы к названию всего сборника, чем "Цветы зла", и если поэт выбрал все-таки последнее, то, конечно, отдавая главным образом дань романтическому бунту эпохи и природной своей страсти к иронии и мистификациям всякого рода.

В 1861 году выходит уже второе издание "Цветов зла" с прибавлением 35 новых пьес, в том числе "Альбатроса", "Маленьких старушек", по поводу которых Гюго выразился, что Бодлер создал "новый род трепета" (1е nouvean frisson), и "Путешествия", этого оригинального гимна смерти, который таким мрачным аккордом заключает сборник.

С начала 1862 года мы видим поэта уже в полной власти у страшного недуга. Постоянные нервные боли, рвоты и головокружения отныне уже не переставали его мучить. Иногда он появлялся еще в увеселительных местах, но мрачный, нелюдимый, пугая своим видом молодых девушек. Куда девалось его былое остроумие, веселая болтливость и страсть к фланерству, сменившаяся теперь желчным недовольством всем окружающим! Влюбленный когда-то в Париж, в его шумную жизнь, в его блеск и грязь, роскошь и нищету, красивые приманки и гноящиеся язвы, теперь он чувствовал к этому отвращение. Параллельно с ходом болезни росли и долги, охватывая его железным кольцом нужды и нравственных обязательств... А между тем литературный заработок Бодлера был ничтожен. Этот род труда и вообще давал в те времена во Франции очень мало, за исключением разве двух-трех знаменитостей, а творческая производительность Бодлера была к тому же удивительно невелика, благодаря отчасти его строгому отношению к своему таланту, а отчасти и лености. Трудолюбие, которое он так высоко ценил, ставя даже выше вдохновения, в нем самом было очень мало, и сохранилось немало анекдотов о том, к каким уловкам прибегал он для обуздания своей лени и как последняя все-таки одерживала большею частью верх. Теперь, с развитием болезни, о больших литературных заработках нечего было и думать. В довершение несчастья издатель Бодлера и друг его, Пуле де Малясси, погорел, и Бодлер, как всегда благородный и самоотверженный, счел своим долгом связать отныне свою судьбу с его судьбою и разделить с ним все последствия краха. Наконец он ухватился за предложение бельгийских художников прочесть в Брюсселе ряд публичных лекций об искусстве и, уже совсем больной, поехал туда в апреле 1864 года, окрыленный новыми надеждами. Первые лекции имели огромный успех, но все мечты вскоре разлетелись прахом, так как антрепренер надул и вместо обещанных 500 франков за лекцию стал платить сначала по 100, а потом и по 50 фр., - сумма, совершенно недостаточная даже для скудного существования. Скоро поэт возненавидел Бельгию всеми силами души: и люди, и природа - все внушало ему здесь полное отвращение. Народ бельгийский кажется ему грубым, эгоистичным, исполненным всяческих пороков, деревья представляются черными, цветы лишенными запаха, Брюссель вонючей и грязной клоакой... Под влиянием болезни и нужды дух поэта, и без того склонный к меланхолии, омрачается все сильнее и сильнее. Но вернуться немедленно в Париж он не хотел, так как решил вернуться туда лишь со славой, исполнив все свои обязательства. Он приготовляет книгу о Бельгии (от которой остались лишь отрывки), где хочет излить всю свою желчь против этой страны, всю свою ненависть к этому народу... Много работать, однако, не удается, потому что болезнь продолжает делать свое страшное дело и идет вперед гигантскими шагами...

Нельзя равнодушно читать интимный дневник, в котором Бодлер записывает с такой трогательной, с такой подчас детской откровенностью все свои чувства и мысли последних лет жизни. Идеал дендизма и желание возбуждать удивление света своими причудами и оригинальностями давно исчезли в нем без следа и сменились другим, более возвышенным идеалом - нравственного совершенствования. Одновременно с этим в нем вспыхивает страстная любовь к матери, желание хоть сколько-нибудь загладить все то горе, которое он причинил ей в жизни... Отныне все, что он заработает, он будет делить на четыре равные части: одну для себя, другую для матери, третью для Жанны и друзей, четвертую для кредиторов. Вот его обязанности. Чтобы выполнить их, нужно работать и работать, а для этого необходимо здоровье. А чтобы стать здоровым, он должен построить жизнь по совершенно новому плану, и прежде всего стать нравственно лучшим, чистым, воспитать в себе любовь и жить любовью... Какие искренние клятвы дает он себе и Богу __ посвятить отныне всю жизнь достижению этого нового идеала! Какие горькие сожаления срываются с его уст о напрасно потраченных силах и молодости! Главное средство для своего духовного возрождения он видит в труде и гигиене; он откажется от вcего возбуждающего, станет жить скромно, умеренно, будет работать как вол, с раннего утра до позднего вечера, и встречая, и кончая свой день теплой беседой с небом. И кто знает, быть может, новая жизнь и новые наслаждения блеснут еще для него? Уплата долгов, развитие таланта, слава, обеспеченность и счастье матери и Жанны?.. Но, увы! пора было сказать "прости" всем этим розовым мечтам!.. Час поэта пробил. В апреле 1866 года паралич разбил всю правую половину его тела и лишил его языка. С этих пор от Бодлера остается живой труп, и жизнь его превращается в сплошную мучительную агонию. Летом того же года друзья перевезли его в Париж и поместили в хорошую лечебницу. Мать находилась при сыне почти неотлучно до дня смерти. Одно время казалось, будто болезнь поддается усилиям врачей - больной начал вставать, ходить и произносить некоторые слова, но временное улучшение наступило лишь для того, чтобы разразиться затем окончательным кризисом и уже навсегда пригвоздить несчастного поэта к постели. Только движением глаз, всегда печальных и кратких, мог он с этих пор выражать свои мысли и чувства, свою радость при посещениях друзей. Это ужасное положение, разрывавшее сердце матери и всех близких, длилось очень долго. Смерть наступила лишь 31 августа 1867 года, без всяких видимых страданий, после долгой, но тихой агонии.

Бодлер умер 46 лет от роду.

Точно так же, как Байрон был созданием революционной эпохи и ее могучего, протестующего духа, Бодлер и его пессимистическая поэзия были порождением другой эпохи, когда нищета и подавленность одних, испорченность и развращенность других классов достигают своего апогея, а между тем над этою бездною "зла", из которой несутся одуряющие запахи его ужасных "цветов", не светит уже маяк надежды. Неудавшаяся революция 1848 года и последовавший за нею государственный переворот 2 декабря погасили этот светоч и водворили над Францией и над всей Европой удушливый мрак тоски и отчаяния. Я не думаю, конечно, приравнивать титана поэзии Байрона к Бодлеру, таланту несравненно менее крупному и заметному, но хочу только сказать, что как тот, так и другой одинаково были выразителями духа своего времени, один - начала нынешнего столетия, другой - середины и, пожалуй, даже конца его. Байрон глубоко разочарован и в прошлом, и в настоящем состоянии человечества, тому и другому равно гремят его проклятия. Но при всей "свирепой ненависти" (выражение Гете о Байроне) к современному человеку и делам рук его на дне души поэта все же остается луч надежды на лучшее будущее, неумирающей веры в идеал человечности, свободы и справедливости. В более душное и мрачное время жил Бодлер, и его пессимизм, полученный в наследство от Байрона, успел сделать значительный шаг вперед: скорбный взор поэта видит идеал уже в каком-то неопределенном туманном отдалении, на высоте, почти недоступной человеку...