Одержимый ею (СИ) - Белая Яся
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Артём собирается отдать Лютому свою жену! Рассчитаться ею!
Ох и взбесился я тогда, наверное, разнёс бы дом, но Тугарин напомнил, что время не ждёт — люди Лютого уже на пути к ресторану.
Пришлось самому рвануть следом — хорошо моим объяснять ничего не надо. Увидели босс несётся, попрыгали в тачки и следом.
Мы приехали вовремя.
…У Артёма — шикарная квартира в пентхаусе. Но я счёл нужным привезти его в родовое гнездо. Здесь говорить будет сподручнее.
Извини, братишка, разговор будет долгим и местами болезненным.
Хмыкаю себе под нос и вылезаю из машины
____________________________
[1] «Оли́мпия» (фр. Olympia) — картина, написанная в 1863 году французским импрессионистом Эдуардом Мане. Будучи выставленной на Парижском салоне 1865 года, картина стала причиной одного из самых больших скандалов в истории искусства.
Глава 2
ИНГА
Дверь распахивается и в проёме появляется тьма. Вернее, это Пахомов. Просто он такой огромный, что закрывает даже малейший свет. Однако я вижу, как этот нелюдь ухмыляется. И чувствую, как трясётся Артём, прижимаясь ко мне.
И, несмотря на все гадости, что он мне наговорил и собирался сделать, Артём пугает меня куда меньше, чем Пахомов. Я на себе ощутила, как тот умеет наказывать за одному ему известные провинности.
— Братишка, на выход! — рявкает Пахомов и отстраняется, давая возможность Артёму выбраться наружу.
Но мой муж лишь мотает головой и уползает подальше вглубь салона.
— Тёмыч, не беси! — с плохо сдерживаемой яростью говорит Пахомов. — Вылезай сам, или я выволоку тебя, и тогда будет хуже.
— Ты чудовище! Ты мразь! Зачем отец только тебя из приюта забрал?! — вопит Артём, закрываясь руками, как от ударов.
— Могу прямо сейчас устроить тебе встречу с родителем, — Пахомов совершенно спокойно достаёт оружие и наводит на Артёма, — сам и спросишь.
— Не надо! — канючит Артём.
— Тогда вылезай! — голос холодный, бескомпромиссный. Таким — повелевают. Такому беспрекословно подчиняются.
Вот и Тёма, скуля, всё-таки ползёт к двери и почти вываливается наружу.
— Тащите его в гостиную. Будем отмечать. У меня брат женился, как-никак!
«Люди в чёрном» подхватывают орущего и брыкающегося Артёма и волокут его в сторону дома. Родовое гнездо Крачковых высится впереди чёрной громадой.
— Теперь вы, Инга Юрьевна, — всё тем же холодным тоном произносит Пахомов. Однако оружие убирает и протягивает мне руку.
Да я скорее жабу поцелую, чем его коснусь!
Фыркаю:
— Не утруждайте себя, Валерий Евгеньевич, — стараюсь, чтобы голос не дрожал, выдавая помесь отвращения и страха, — я справлюсь.
— Как вам будет угодно, — он отступает дальше.
А я начинаю выбираться, путаюсь в ворохе юбок и лечу вперёд рыбкой. Прямиком в его объятия.
Даже зажмуриваюсь.
Слышу, как у меня над головой презрительно хмыкают. Однако большие сильные руки смыкаются на моей талии почти нежно. Ладони у него такие, что он обхватывает мою талию в кольцо. Бережно опускает на землю.
— Вот видите, Инга Юрьевна, сама судьба толкает вас в мои объятия, — ехидничает он.
Открываю глаза и… ранюсь о разбитый лёд в его взгляде.
Почему он так смотрит? Будто ему больно? Разве я чем-то его обидела?
Пахомов первым прерывает наши «гляделки».
— Сопроводите мою невестку в гостиную, — отдаёт он распоряжение своим громилам. — И помните, эта женщина теперь — моя семья.
Резко разворачивается и уходит, прежде чем я успеваю высказать всё, что думаю о таких родственных связях.
— Идёмте, Инга Юрьевна, — говорит один из амбалов.
Похоже, меня спрашивать о том, хочу ли я куда-либо идти, никто не собирается.
К входной двери ведёт двадцать ступенек, но этот подъём кажется мне бесконечным. Я иду, приподнимая край белоснежных юбок. Выглядывает изысканное кружево подъюбников, мелькают осыпанные жемчугом туфельки. Мой свадебный образ можно было бы счесть образцово-показательным, если бы не грязь на подоле и растрёпанные волосы.
Передо мной открывают огромную двухстворчатую дверь, и я чувствую себя так, как, должно быть, чувствовала Бель, входя в замок чудовища. И дверь за моей спиной захлопывается столь же зловеще.
Кажется, этот громадный дом и сам монстр, и он только что сожрал меня.
За дверью оказывается воистину дворцовый холл — мрамор, паркет, хрусталь, зеркала.
Я выросла в маленьком провинциальном городке в семье со средним достатком. И хотя уже несколько лет работаю в сфере, где мне приходится соприкасаться с роскошью, она не стала частью моей жизни и по-прежнему поражает.
В областной столице, куда уехала учиться, родители приобрели для меня крохотную квартирку, в которой я и жила до сих пор. Но там, в своём уютном мирке, я была хозяйкой, а здесь — в большом и роскошном доме — буду пленницей.
Хорошо, что у меня нет кота. Бедное животное погибло бы в закрытой квартире. Потому что вряд ли я выйду из этой золотой тюрьмы в ближайшее время.
Таким невесёлым мыслям я предаюсь, следуя за своими сопровождающими. Мы почти несёмся, поэтому некогда смотреть по сторонам. Но даже то, что я замечаю, заставляет меня, как искусствоведа, трепетать — антикварная мебель, бесценные живописные полотна, старинные фарфоровые вазы… Да в таком доме только фильмы про миллионеров снимать!
Особенно, в этой громадной, обставленной дорогой и изысканной мебелью, гостиной.
Истерзанный Артём жмётся в углу обитого светлой кожей дивана, а Пахомов, как ни в чём не бывало… открывает шампанское.
Когда я вхожу, он скользит по мне небрежным насмешливым взглядом. И это лучше, чем видеть в его глазах разбитые льдины.
Я тоже опускаюсь на самый край дивана. И чуть прикрываю глаза, понимая, как жутко устала, а безумный день ещё не закончился.
Нервы натянуты, как струна.
— Инга Юрьевна, мы вас уже заждались, — Пахомов разливает искрящуюся жидкость по хрустальным бокалам. Один протягивает мне, другой подаёт Артёму. — Давайте же выпьем за только что созданную ячейку общества, — говорит он нарочито бодрым и подчёркнуто издевательским тоном. — Совет вам да любовь. Горько!
Мы с Артёмом переглядываемся, муж крутит пальцем у виска, показывая, что его родственник не в себе.
Пахомов и не собирается разубеждать нас: хохочет, как полоумный.
— Умора! Молодожёны, которые не хотят целоваться! — он ставит бокал на стол и склоняется ко мне, нависает, как утёс, давит, угнетает. — Если младшенький вас не устраивает, Инга Юрьевна, то вы только скажите. Я, знаете ли, хороший старший брат, привык выручать Тёмыча. Могу и с поцелуями помочь, и с брачной ночью…
Боже, как же меня тошнит от него! Даже сильнее, чем от Артёма, когда я поняла, что он собирался отправить меня на аукцион — продавать за долги.
Никого противнее и гаже на свете не видела!
Я плескаю шампанским прямо в его наглую рожу. И лишь заметив, как начинают играть у Пахомова желваки, понимаю, ЧТО сделала.
Зажмуриваюсь, сжимаюсь, ожидая удара.
Но его не следует, и я всё-таки открываю глаза
Артём хлопает в ладоши и смеётся:
— Молодец, Инга! Правильно! Так ему и надо! Пусть знает своё место!
Но мне становится ещё страшнее: к Артёму оборачивается не человек — разъярённый монстр.
Кажется, стоит зажмуриться снова.
ВАЛЕРИЙ
Зря Инга это сделала! Ой, зря!
Я ведь с трудом держу зверя, что беснуется внутри. Он уже давно разодрал в клочья белые тряпки на ней и жестко оттрахал прямо на глазах у мужа.
Тёмыч бы ещё и аплодировал. Он любит зрелища.
И сколько презрения и гадливости во взгляде!
Видимо, привыкла к трахалям другого уровня. А я — птица не ее полета и вообще до птицы не дотягиваю.
Зачем мне дался их поцелуй, сам не понимаю. Это же, словно всадить в себя нож и проворачивать медленно, мазохистки считая повороты…
