Именно это - Инго Нирман

— Ну что мгновение? Необычные мгновения у всех бывают…

— Н-ну… Осознаем мы, конечно, не все, что видим. Но если осознаем, то гораздо больше, чем уместится в одно мгновение, в пять минут, в десять минут. А чего тебе еще надо? Я бы предпочла лучше ничего не осознавать, чем принимать слишком определенные решения.

Ребекка вспомнила, что Юлиус мертв. Ему не дали мгновения, чтобы осознать хоть что-то.

Даниель, молча переводивший взгляд с Крис на свой недопитый бокал и обратно, взглянул на Ребекку и собрал лоб в складки, явно нарочито:

— Разве те, кто преступил свой предел, не впадают в пошлейшие стереотипы противной стороны?

В его устах это прозвучало как никому не нужная истина с оттенком горечи: «Пусть лучше так, но я же всего лишь…»

По пути в город Ребекка все время спрашивала себя, на кого могли бы запасть Юлиус и Лейла. Она пыталась отказаться от привычки находить на все быстрые и никому не нужные ответы. Потому что за ними, в сущности, тоже не было ничего. Даниель тогда продолжал:

— Что такое бисексуальность? Да, мне хочется трахать стариков, детей, животных, щель в стене, культю оторванной руки, да хоть деревья. Но это невозможно, и что мне остается? Только ширнуться. Зато после этого мне не нужно дрочить или искать какую-нибудь вонючую дырку. Мне не нужны они все, я однолюб и с радостью делал бы все, все без конца, с одним-единственным партнером.

Но зачем? Зачем вообще все? Я, мол, уважаю за каждым право на все, прямо изо всех сил уважаю. Нет, я этого не хочу. И генные эти технологии, чудо расизма, от них я тоже ничего не жду. Ну, пускай они там делают человека с каждым разом все благороднее, пусть даже это все правда, но мода-то все равно меняется скорее, чем поколения, над которыми они проделывают эти свои опыты.

Он отпил, хлюпнув, глоток из своего бокала. Долго болтал во рту, пить-то там было почти нечего.

— Меня поражают эти гимназистики, готовые убивать людей, чтобы те не ели животных. К несчастью, гибнут от этого не люди, а здания — видимо, целиться их там учат хорошо.

Крис объяснила Ребекке:

— Когда ты заснула, кайф у него еще не прошел.

Вообще-то от мелатонина хорошо засыпаешь, но в этот раз мы заснуть не могли.

— Плоды древа жажды сладки, но, однажды вкусив их, ты чувствуешь, что сердце твое заходится. При этом тебе хорошо, и смерть весела, как подарок, которого давно ждешь. — Даниэль проговорил это с некоторым надрывом, желая, чтобы этот его заупокойный текст стал ударом, как шок. Если бы все это не было так нелепо, можно было бы и впрямь сдрейфить или привыкнуть. А в самом деле, что плохого в том, чтобы умереть без страха и боли? — Ты только ждешь. У тебя только одно желание. И оно бродит вокруг, как кошка.

— Но ты не любишь кошек. — То ли Крис напомнила Даниелю его прежние слова, то ли продолжила его мысль в предположительном смысле?

— Он был влажный, а на вкус — чистый щелок пополам с дихлофосом. Может, левый. Одним казалось, что не забирает, другим — что забирает даже слишком сильно, — не знаю, у меня проблем не было. Ну, один перебрал, конечно. Но мы только потом об этом узнали.

— Если принять «М» одновременно с чуточкой «S», — обернулась Крис к Ребекке, — получается бикфордов шнур. Сначала «М» и «S» только ползут, потому что тормозят друг друга, зато потом ка-ак бабахнут. Чем больше «S», тем медленнее эффект и тем сильнее, а вместе с «М» — это вообще улет[1].

«Улет» — это смерть? И можно так подобрать дозу, чтобы слегка хлебнуть смерти, а потом вернуться? Ребекке очень хотелось узнать, что и как можно разыграть по таким сценариям, а также кто, когда и в каких дозах здесь что принимал, будь то по собственному или чужому желанию или же просто по неведению, но она понимала, что для нее сейчас это невозможно.

Крис продолжала:

— Юлиус сидел на полу и лизал зеркальце, одно из тех, что были разложены вокруг. Потом вдруг сказал: «Тебя-то я и жду». То ли это Лейла смотрела на Юлиуса, то ли Юлиус на Лейлу. Позже он объяснил, что не понимал тогда, сколько его здесь, он один или их двое.

Это показалось Ребекке настолько телевизионно-рекламно-бессмысленным, что она не нашлась что ответить.

— Пока он сидел далеко от меня, в глазах у него была паника. Я подобралась к нему, и тогда его взгляд сделался спокойным и твердым. Мне уже никак было не удержать его. Он был уверен, что теперь его желание будет исполнено в любое время.

Этого Ребекка уже не вынесла и ушла.

Дома

Она вернулась домой. Слух у нее был слишком тонок, поэтому спать в этом доме, хоть одна, хоть с кем-то, она не любила. Стены тоже слишком тонки, а кое-где вообще из фанеры.

Они оба любили эту квартиру, оплачивать которую одному было не по силам. Полы были шаткие, но не скрипели. Стены на полвысоты покрывали панели из светлых, протравленных до легкой красноты деревяшек. Две комнаты одинаковой величины располагались рядом. Ребекка могла попасть в ванную прямо из своей комнаты, Юлиусу приходилось идти через прихожую. Была еще большая комната, начинавшаяся прямо от прихожей и заканчивавшаяся кухонной нишей.

Квартира приучила ее к осторожности. Они слышали друг друга через стены, но никогда так не переговаривались. При встрече они не делали вид, будто не знают, что происходило за стеной, но в разговорах касались лишь того, о чем один сам сообщал другому.

Знали, когда можно войти, но всегда стучались, ожидая ответа. Находили предлог, чтобы заранее предупредить другого о своих планах.

Оба избегали думать о том, что будет, если один из них найдет постоянную любовь. Стали бы они тогда интриговать друг против друга? Хотя ведь они и так интриговали, стараясь не допустить этого. Повторяли как пароль: «Только не води сюда, здесь невозможно жить».

Они вели себя, как будто были в гостях один у другого. Спали иногда с кем-нибудь, иногда друг с другом. Не играли в опасную дружбу «подруги» и доброй бабы-натуралки, женщины и ее доброго приятеля-голубого. Просто квартира была такая. Хотя голубым он не был. Интересно, как он спал с ней — как Юлиус или как Лейла? И как было узнать это — по тому, входил он в нее или нет?

Она вспомнила идиотский рисунок из какого-то комикса: дрожащий пенис, заполненный женской фигурой с пышными формами.

Было поздно, оба устали. Ребекка взглянула на него. Он дотронулся до ее колена, провел пальцами по бедру. Она отвела взгляд. Он спросил:

— Полежим?

Он мог выразиться и прямее, но было ясно, что тогда все сразу бы перестало быть простым и ясным.

— Где?

— Без разницы. Хочешь, пойдем ко мне, хочешь, к тебе.

Ни один не сдвинулся с места. Он снова погладил ее колено, как будто с тем что-то было не в порядке. Ребекка очнулась: — Давай ко мне.

Он возился долго. Она слышала его шаги, шум воды, включаемой и выключаемой несколько раз. Наконец раздалось полосканье горла. Она успела расслабиться — возможно, зря.

Она отодвинулась, освободив ему место, но не слишком много. Они разделись в тесноте, не вставая.

Она была не готова. Лучше бы уж он сначала зашел к себе, а она провалилась в подушку и лишь потом узнала бы его в запахе своих рук, ладоней и пальцев.

Постепенно оживая, они нашли руки друг друга, обнялись. Слегка повернулись и убедились, что стало удобно. Поцеловались, чувствуя ответное движение не только губ, но и рук.

Ребекка ощутила на вкус последний легкий привет розовой жвачки, которую он вынул изо рта перед ванной. Вот бы начали опять выпускать сладости со старыми добрыми синтетическими наполнителями, но не в тех жутких дозах, как раньше, от которых бывает рак, а так, как этот вкус сейчас, гомеопатически.

Их движения замедлились и постепенно сошли на нет. Хоть бы грохнуло где-нибудь, а то ведь ничего не получится. Свалило бы их с кровати или хотя бы перевернуло.

— И ты такой же. Такой же, как я. Юлиус закатил глаза и привычно отрезал:

— Извини.

— Ты не виноват. — Ребекка не расстроилась. Это была просто глупая фраза, и она надеялась, что именно так он ее и воспримет.

Ночью

Наконец она решилась зайти в ванную. Тела там не было. Она не столько испугалась, сколько, честно говоря, даже слегка обрадовалась: хлопот меньше. Может быть, это Даниель и Крис забрали его, пока она спала. Но тот, кто забрал тело, мог ведь раньше и привезти его сюда. Это не полиция: они в любом случае были бы обязаны запечатать дверь.

Ей стало тоскливо. Даже трупа Юлиуса у нее не осталось. Однако в голове крутилось что-то иное, не печаль и не боль: казалось, будто ее лишили чего-то нужного.

Нет, странностей и лакун не было, ее самосознание еще могло с этим справиться. Или она просто не замечала их, как за легким недомоганием не замечаешь надвигающейся старости и неизлечимой болезни?

Ребекка подумала о полуразрушенном мозге Юлиуса, давно уже не способном предотвращать нервные припадки.