В последний раз - Гильермо Мартинес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За бурей в стакане воды, каковой явилась сама по себе колонка, последовало известие об увольнении Мертона. Соперничающие издания оплакивали его уход крупными крокодиловыми слезами, однако ни одно из них не приютило изгнанника на своих страницах. Имя Мертона вознеслось и воссияло над Испанией, но его доблестная честность оказалась отлита из металла, блеск которого резал глаза, и все предпочли держаться от него подальше.
Когда буря улеглась, к Мертону еще продолжали поступать многочисленные поздравления и восторженные письма читателей, однако никто не предлагал работу. Финальная угроза могущественного испанского редактора не была пустышкой: аргентинская газета, где он изначально публиковался, с сожалением отказалась от его услуг, а другие издания, в двери которых он стучался, похоже, сошлись на том, что им не стоит равняться на эталон образцового Мертона.
Мы не знаем, насколько тяжело он это пережил, ведь никто с ним толком не познакомился; Мертон пронесся по небосводу Аргентины и Испании словно блуждающая недостижимая комета. Кто-то сообщил, что он снова стал давать уроки в теннисных клубах. Поговаривали также, что его утешали по меньшей мере две писательницы. Увидев фотографию Мертона рядом с прославленной красавицей Морганой, обе ощутили неодолимую потребность отыскать его в пресловутых клубах, чтобы потренировать резаный удар. В этом нет ничего удивительного. Достаточно, чтобы красивая женщина пальцем прикоснулась к мужчине – а только это и проделала Моргана на фотографии, – как этот палец превращается в волшебную палочку, и многие другие дамы находят кавалера привлекательным. Еще утверждали через какое-то время, что Мертон самостоятельно изучает аналитическую философию и собирается написать книгу о критическом методе, который применял в своих рецензиях. В общем, имя Мертона постепенно меркло и всплывало лишь иногда, в качестве предупреждения зарвавшимся критикам: «Лучше бы ты сбавил тон, не то закончишь карьеру так же, как Мертон».
Наша история начинается два года спустя, но такое введение показалось нам необходимым, чтобы объяснить, почему на Мертоне были теннисные туфли, покрытые кирпичной крошкой, лицо обгорело на солнце, и грудь пересекал ремешок сумки с ракетками, когда, войдя в подъезд высотки, где располагалась его квартира, консьерж вручил ему письмо из Испании. На письме стояла печать литературного агентства Монклус, а на оборотной стороне конверта – полное, как всегда, горделиво звучавшее имя Нурии Монклус, написанное от руки крупным округлым почерком.
Войдя в маленькую квартирку, которую он снимал неподалеку от площади Италии, Мертон тотчас же распечатал конверт. Оттуда выпал билет на самолет бизнес-класса и короткая, отпечатанная на машинке записка от всемогущей владелицы агентства:
Дорогой Мертон!
Твой соотечественник и мой самый любимый автор, А., несмотря на болезнь, сумел закончить свой, боюсь, уже последний роман. Он попросил меня сделать все возможное и невозможное, чтобы ты его прочитал. Он знает о тебе, ценит тебя и хочет узнать твой вердикт. Из соображений конфиденциальности, принятой среди издателей, я не могу прислать тебе копию рукописи, но прими, пожалуйста, билет с открытой датой, который я тебе отправляю, выбери ближайшую и прилетай в Барселону, где тебя ждет королевский прием. Излишне говорить, что твоя работа будет должным образом оплачена. Оставляю тебе телефон моей личной секретарши, Ампаро, чтобы ты обсудил с ней детали. Надеюсь, второе письмо поможет тебе принять решение.
По мере того как Мертон читал, на губах у него расцветала восхищенная улыбка, окрашенная, тем не менее, скрытым неприятием. Как до изумления естественно эта женщина выдвигала требования, располагала людьми; едва щелкнув пальцами, вытаскивала их из самых отдаленных уголков планеты! Но разве не в этом заключается негласная власть королей и королев? Их сердечность не допускает возражений, деньги улаживают все трудности, приглашения не встречают отказа. Когда королева зовет тебя, нужно идти, как однажды сказала ему мать. Но теперь, когда королева позвала его, в нем взыграла плебейская гордость. Ну ладно, где там второе письмо? Мертон сунул руку в конверт: действительно, там застрял сложенный вчетверо листок очень тонкой бумаги. Как только он развернул его, в глаза ему бросилась подпись: «Моргана».
Два
В отличие от записки Нурии Монклус, продиктованной, видимо, быстро и решительно и отпечатанной секретаршей, письмо Морганы, написанное от руки, буквально обволакивало двусмысленной близостью. Тоже короткое, оно казалось обдуманным и переписанным неоднократно. Почерк был гладкий и округлый; в каждой фразе, как позднее решил Мертон, имелся скрытый смысл.
Любезный Мертон!
Я – Моргана, супруга А., и мне хочется думать, что ты помнишь, как мы встречались на банкете в Мадриде пару лет назад. Но тебя в тот вечер знакомили со многими людьми, ты всех приветствовал, так что мы едва смогли обменяться парой слов. Я запомнила твое имя и, когда вернулась в Барселону, рассказала А. о твоей премии и нашей встрече достаточно, чтобы заставить его немного ревновать, только в таком состоянии он может заинтересоваться тем, что пишут его соотечественники. Я показала ему несколько твоих рецензий и знаю, что он изумился и восхитился не меньше моего, хотя ни за что на свете в этом не признается. Наибольший интерес у него вызвали твои познания в логике. В молодости он тоже изучал математику. Когда мы услышали, что тебя уволили из газеты, А. даже хотел написать письмо и выразить свой протест, но его здоровье ухудшилось, он слишком слаб, чтобы против чего-либо возражать.
Сейчас, в один из периодов ремиссии, А. закончил роман, над которым работал долго – почти семь лет! – и который назвал чуть мрачновато – «В последний раз». Ни врачи, ни я сама не испытываем такого пессимизма, однако он считает, что это его предсмертное произведение, и боится, что не доживет до его выхода в свет. Поэтому, по его словам, он хочет быть уверен, что у книги будет хотя бы один читатель. Он настаивает, считая это чуть ли не своей последней волей, чтобы мы сделали все возможное, чтобы ты его прочитал. Есть еще одна причина тому, что А. вспомнил о тебе. Он сам объяснит ее лучше, если ты согласишься
