Тринадцатая Мара - Мелан Вероника

А Веде – верховной Матери – наверное, уже за тысячу. Или за две. Возможно, я ошибаюсь. Доподлинно я знаю, что на обоих её запястьях горят руны, что означает: она приняла себя целиком. И темную, и светлую стороны. Это редкость. Её зовут Идра. Как «Гидра», но без «Г». Она незрячая, потому что лишила себя зрения колдовством сама – так делают, когда осознанно готовы получить доступ к скрытым пластам знаний, начать видеть не глазами. Кьяре двадцать пять, мне двадцать два.

И эти стены напомнили мне о том, как часто мы, несмотря на три года разницы в возрасте, шептались в спальне по ночам. Сказки, мечты, смешки. Принесенные с ужина булки в подоле; её мечты о своей кофейне, мои – о сказочном мужчине.

Только не о Томасе сейчас. Чтобы не сорвало с внутренней двери петли.

Меня ждали наверху.

Ступеней ровно тридцать шесть, перила гладкие, покрытые лаком и всегда кажутся теплыми.

– Садись.

На вид казалось, что Идре слегка за восемьдесят. Морщинистая такая бабушка с добрым лицом, которая вот-вот начнет рассказывать мудрые истории и потреплет тебя по голове. Очередная иллюзия: Веда никогда ни с кем не сближалась. Она была для всех такой же далекой, как подсвеченное солнцем облако на горизонте. Увидеть можно – дотянуться нет.

– Задавай свой вопрос, Мариза Эйе.

Она в кресле, я на полу, на подушках – мы всегда так перед ней сидели. И нарекала каждую из нас именно Веда. Собственно, мне мое имя нравилось, я не помнила то, которое дала мне биологическая мать.

Трещал огонь в камине; кажется, перешептывались обои. Здесь все всегда казалось странным, ненастоящим. Будто не комната, а картонная коробка, призванная скрыть спиральные потоки вечности.

Я глубоко втянула воздух – удивительно чистый, совсем не спертый и не пыльный. Выдохнула.

– Кьяра. Жива?

Веда всегда четко отвечала на вопросы, и потому задавать эти самые вопросы следовало ясно и сформулированно.

Долгая тишина в ответ. Почему-то вразнобой танцевало пламя на фитилях десятков свечей, расставленных вдоль стен.

– Думала, ты спросишь про искупление.

Голос у Идры молодой и мощный, совсем не старческий. Только тихий, мощный.

Про искупление? Я полагала, оно в моем случае невозможно. Именно Веда тогда, когда я хотела оборвать собственную жизнь, запретила мне шагать в смерть. Покачала головой и что-то шепнула – меня через огромное сопротивление отпустило. Стало ясно: не время.

А теперь она говорит как будто укоризненно. Будто мой вопрос неверен в корне, будто шанс жить мне выпал не затем, чтобы искать Кьяру.

– А для меня возможно… искупление?

– Ты уже спросила про Кьяру.

Я вздохнула, под потолком прошел шелест. Как будто дубы не снаружи, как будто их ветви – под люстрой.

– Она жива? – менять вопрос, после того как задал, бесполезно.

– Она… – Идра смотрела незрячими глазами в далекие дали, а меня засасывало в черную воронку. Если сейчас скажет «нет», смысл – мой собственный смысл – пропадет. Не поможет и искупление. – Жива… Но не помнит себя.

Мой очередной выдох длился вечность. Он укутал долы и туманные дали, он создал новый мир и легенды в нем. Если Кьяра жива, память можно вернуть. Отварами, заклинаниями. Я найду всех и каждую из мар, кто-то сможет ей помочь.

«Спасибо» – именно это я уже хотела сказать, когда Веда заговорила вновь.

– Не ищи её сама, но ищи мужчину.

Я не хотела мужчину. Никакого, низачем. Нет, я не обросла ненавистью к мужскому роду, но именно сейчас и, может, в ближайшие месяцы-годы не желала с ними тесного общения.

– Не хочу мужчину.

– Слушай. – Голос Идры – как бритвенно-острая леска, как песня и как канат. – Отыщи самого сильного мужчину из ныне живущих.

В моей голове побежали кадры: ходить по качалкам? С сантиметром в руке, мерить объем бицепсов? Устроить на площади конкурс удара молотом? На глаз определять, кто жмет наибольший вес штанги? Самого сильного – где я буду его искать?

– Сильного не снаружи – сильного изнутри. Собственными принципами, характером, стержнем. И он поможет.

Кадры «качалок» благополучно растворились.

Я плыла на волнах облегчения. Значит, есть шанс. Значит. Есть. Шанс.

– Я устала.

Веда вдруг стала привычной старушкой, которой давно пора вздремнуть – знак: «Уходи». Вежливый, очень аккуратный.

Я поклонилась ей душой, поднялась с подушек. И только после спохватилась:

– Но как я найду самого сильного?

Мне не ответили: Идра, кажется, спала. Мирно трещал огонь в камине; пламя свечей стояло смирно, будто отдавало честь.

И только у самой двери меня нагнал ответ:

– Ищи на изнанке самого немощного и слабого человека. Не ошибешься.

Дверь за мной закрылась, хотя ее никто не толкал.

Лестница вниз, бархатный ковер. Я столько раз спускалась по ней в прошлом, что она снилась мне по ночам.

Вечерний ветер щипал за щеки и ноздри на вдохе. И бодрил.

«Ищи самого слабого на изнанке» – конечно. Гениально.

Я снова стояла у входа, запечатанного охранным знаком. Морось сменилась мелким снегом, но на неделе обещали потепление. Какое-то время я вдыхала тишину улицы, мрачность каменных стен, сырость асфальта.

После в проход завернул мужик – хорошо одетый, но пьяный. И шедший относительно ровно, пока не достиг меня. После качнулся, наступил в лужу, обрызгал мои светлые штаны. И прошипел:

– Че стоишь… на дороге… Сама, дура, виновата…

Я даже порадовалась его гнилости. И метнула вслед темную стрелу, несущую картину о том, как ему с лучшим другом изменяет жена, во всех красках. Дождалась похожего на скулеж тихого потока словесной брани, а после – волны чужой слабости, на середине пути сменившейся моей силой.

Как же хорошо, когда тебя обволакивает и наполняет могуществом, когда тебе бодростью дает в мозг. Черное небо надо мной вдруг показалось мне ясным и голубым, мир – податливым и услужливым. Казалось, над моей макушкой закружился символ подковы. Удача-удача-удача – как над теми, кто срывает джекпоты в казино.

Черт, почему я просто не смещусь на темную сторону, выбрав себе «место жительства»? Наверное, потому что мое нутро подсказывает мне, что прибои кайфа недолговечны и что могущество это так же иллюзорно, как потолок в комнате Идры. Или, может, потому что я до сих пор желаю понять, как ощущается сила светлых ветров?

От моих мыслей начали замерзать пальцы в кроссовках. Крыльцо бетонное, кроссовки летние.

Наконец-то я знаю, куда двигаться.

Двинувшись на выход из переулка, я впервые ощутила октябрьский вечер другим – умиротворенным, удивительным, несмотря на лужи и холод, почти идеальным.

Глава 2

Некоторые девушки любят сильных мужчин. Некоторые – умных. Кто-то предпочитает эрудированных, веселых, смелых, непредсказуемых… Меня всегда привлекали стильные и загадочные. Такой вот парадокс. Примитивные меня раздражали, предсказуемые утомляли, скучные напрягали, слишком веселые повергали в желание «заткнуть».

Томас Мэйсон поначалу покорил внешним видом: сшитой на заказ одеждой, умением с достоинством ее носить. После – манерами, поведением. Он был сдержан, элегантен, он был по-своему красив. Но более всего он был мистически глубок, совершенно для меня нечитаем – амулеты, камни, камни, амулеты, как я потом выяснила. Но тогда, когда он впервые вошел в кофейню, Кьяра толкнула меня в бок, потому что я зависла – мне до сих пор помнился шлейф обожания в её взгляде: «Какая же ты милая дурочка». Он был в ней столько, сколько я себя помнила. Мне всегда казалось, она мной восхищается. Или же миром, каждой деталью в нем, и я стремилась постичь её умение видеть красивое там, где все было напрочь плоским и обычным.

Мэйсон заказал двойной эспрессо, попросил подать взбитые сливки отдельно. Он был прихотлив, да.

Забирая чашку, он взглянул на меня долгим изучающим взглядом. А после изрек: