Капитан Рубахин - Борис Баделин

Снова вытащили Лейкина на передний край борьбы за счастье трудового народа, когда уже подзабылся его грех перед пролетарской властью, и начала эта власть беспощадную борьбу с кулачеством, как классом, расчищая поле для коллективизации сельского хозяйства.

Получил Яша – опять не без участия Соломона – соответствующий мандат, деревянную кобуру с маузером и развернулся, и пошёл лютовать по губернии во главе специального вооружённого отряда.

Худой и чёрный, как грач, он появлялся в деревнях и сёлах не как предвестник беды, а как сама беда – неминучая и беспощадная. Упросить или подкупить Лейкина было невозможно: всё более-менее ценное он выгребал у людей без остатка, не щадил порой даже тех, кто воевал в гражданскую за красных.

Но иногда странно смягчалась душа его, если укладывал он под себя какую-нибудь деревенскую молодку.

Несколько лет прозябания в вонючей коммунальной конторе, жизнь с опротивевшей до смерти Ребеккой требовали компенсации – благо, что сучок у Яши, хоть и был небольшой, но торчал крепко.

Весть об этом распространилась, и поговаривали, что в одной из деревень, с приездом Якова Иовича, пришли тайком старики в избу к вольной нравом молодухе и просили её пострадать за народ. Молодуха постаралась, и деревня осталась почти нетронутой.

В Ильинском же, не то чтобы не нашлось сговорчивой молодухи, просто никому такое и в голову не пришло. И потерпело село по полной мере Яшино служебное рвение…

Петруха Прихлёбов сразу после всех событий из села исчез. Не было ему места даже в родной избе, перед глазами жены и ребятишек, а самогон, который он во дни расправы хлебал, как воду, уже не приносил облегчения – просто падал Петруха замертво, проваливался в какой-то тяжкий дрожащий мрак. А когда очухивался, всё равно – ходил, говорил и даже что-то делал, себя не помня. Вроде не он это, а кто-то другой. И вот – пропал.

Стёпка Тащилин безвылазно сидел в своей избе и ничего про Петруху не знал, и говорить ни с кем не хотел.

Старики сильно опасались, что узнают про исчезновение Прихлёбова в городе, заподозрят месть, завинят ильинских мужиков, и опять нагрянет в село беда…

Дня через два по похоронам Дарьи Рубахиной, собрались, кто мог, мужики да парни постарше, пошли Петруху искать. Выяснилось, что один из мужиков, проезжая по дороге у Сорочьей горы, вроде заметил Прихлёбова на краю леса с двумя чужими, странного вида, длиннобородыми старцами …

И действительно: нашли окаянного председателя в глубине оврага под Сорочьей горой – висел он на осиновом суку, уже окостеневший от мороза. Тут же из-под снега, торчал угол его кожаного портфеля.

Открыли мужики портфель и, переглянувшись, молча покачали головами: нашли бумагу, вкривь и вкось накарябанную лично Петром Саввичем Прихлёбовым, что, мол, сам он себя так жизни лишил – удавился, как Иуда, на осине. К бумаге зачем-то была пришлёпнута фиолетовая сельсоветовская печать.

И прошёл по селу суеверный жуткий шепоток, что это, мол, лесные братья-колдуны за предательство Петруху на осину сподобили, и бумагу написать заставили. Прошелестел тот шепоток, да и смолк…

Настоятель храма Ильи-пророка протоиерей Владимир Вознесенский ночь не спал вовсе. Потомственный священник – здесь служили его отец и дед – он за последние смутные и кровавые годы истерзал себе сердце, пытаясь соразмерить с промыслом Божьим страшные беды и испытания, в очередной раз сотрясавшие Русь.

Никак не мог отец Владимир постичь замысла комиссаров, что опирались на пьянь и рвань, лукавыми речами раздували в ней зависть до лютой ненависти, поощряя всякий ущербный люд на мерзкие дела.

Холодно и пусто было теперь в храме, пусто было в доме священника. Овдовел он давно, а единственный сын Пётр учительствовал в городе.

Сын тоже готовился, было, стать священником, закончил семинарию в шестнадцатом году, но не служил ни дня – поначалу прихода свободного ему не нашлось, а тут случилась революция, пришла советская власть и отец, поразмыслив, благословил его на учительство.

Холодно было и в душе у отца Владимира – от ощущения большой беды, от собственного бессилия перед деяниями новой власти, которая нарочно, как он считал, отрицала Бога, чтобы не связывать себя понятием греха…

Накануне пришли очередные горестные вести о бесчинствах в уезде. Срывали с земли, угоняли в ссылку самых работящих и разумных мужиков. А ведь на них, как на крепком костяке, деревенский мир и держался.

И снова слышал святой отец имя уполномоченного от губернии, заправлявшего разорением. Его винили в кровопивстве, как самого лютого ворога.

Встретил отец Владимир у керосинной лавки одного из теперь уже бывших своих прихожан. С опаской оглянувшись по сторонам, тот перекрестил жидкую бородёнку и сообщил:

– У нас поговаривают, что Лейкин этот – самого Антихриста подручный, и большая ему дана сила, грачу чёрному!

Отец Владимир горестно покачал головой:

– Да много ли он смог бы, этот чёрный грач, кабы наши серые дрозды с трясогузками в пособниках у него не ходили, да ближних своих насмерть не клевали? …

Со вчерашнего дня в доме у священника скрывался Сергей Плотников, младший сын только что раскулаченного Егора Плотникова из соседней деревни Куделино.

Поздним вечером тихо постучал он в окошко. Перемёрзший, с запёкшейся кровью на лице, парень вздрагивал крупной дрожью и не мог поначалу даже сказать толком, что же стряслось, и как он очутился здесь, за три версты от своей деревни, легко одетым да по такому морозу.

Согревшись немного и придя в себя, поведал Сергей, как нагрянули к ним раскулачивать.

– Я-то в коровнике был, навоз дочищал. Слышу: кобель наш, Кутай, уж больно грозно залаял – совсем чужой кто-то явился: на наших, деревенских, он бы так брехать не стал. И тут же стрельнули. Кутай взвизгнул только – и смолк. У меня сердце-то сразу ёкнуло: как был с вилами, выскочил во двор. А они уж на крыльце, да вокруг избы заходят. Который ближе был, прикладом вилы у меня вышиб, да тем же прикладом и в лоб.

Как очнулся – на снегу лежу, кровь глаза заливает, но вижу: отца да брата, повязанных, как кули, с крыльца швырнули, к саням поволокли. Следом – сестрёнок обеих с матерью гонят.

Братец-то крепок у нас, он перед санями на ноги вскочил – одного головой, другого подножкой сшиб, да потом еще чёрного этого, что главным у них, тоже головой сшиб – да к проулку бежать. Тут все за ним кинулись, и которые рядом со мной были. А я подхватился, да в другую сторону, к лесу. Покуда бежал, слышал – стреляли не раз.

Губы у парня скривились, и, задохнувшись слезами, он тихо закончил:

– Уж и не знаю, живы ли они теперь, тятька-то с братом…

Скрылся Сергей в густом молодом ельнике, который начинался за деревней, и замёрз бы совсем, да на его счастье кто-то ещё с сенокоса оставил на краю лесной поляны копёнку сена – зарылся в ней и спасался от стужи до темноты, благо – день в эту пору короток.

Пока сидел в копне, смекнул беглец, что к родне идти нельзя – подстеречь могут, вот и удумал податься к святому отцу.

Священник дал парню умыться от крови, затем налил ему полстакана водки, настоянной на липовом цвете, накормил и отправил спать на печь, да ещё и сверху накрыл овчиной: не захворал бы, упаси Господь! Сам же сел к столу под чуть теплящейся лампадой, да так и просидел до утра с тяжкими своими думами…

В последние окаянные годы отец Владимир всё чаще обращался мыслями к своему деду, Власию Вознесенскому, которого и до сей поры в округе старые люди поминали.

Во-первых, потому, что это он, придя в село совсем молодым священником, великими трудами отстроил в Ильинском белокаменный храм, на месте древнего, деревянного, сгоревшего от молнии.

Во-вторых, будучи ещё во цвете сил, неожиданно передал Власий свой приход рукоположенному накануне сыну, а сам принял чёрную схиму и навсегда удалился от мира в глухом лесу за обширным Катовым болотом, где собственноручно срубил себе отшельнический скит.

Отшельничал строго: питался дарами лесными, от редких гостей принимал лишь сухари да соль. Молился всегда на воздухе, к солнечному восходу лицом, стоя на огромном замшелом валуне.

Место выбрал себе Власий, видать, не без умысла: от села к нему вёрст за десять получалось – вокруг болота гиблого, да больше всё по бурелому! От безделья в такой путь никто не пойдёт, а значит, по-пустому и беспокоить не станут.

А с одного случая стали Власия во всей округе за чудотворца почитать.

Упала тогда страшная засуха: житу уж в колос выходить надобно, а с небес – ни капли. Зной палит и палит, ещё немного – и погибнет всё на полях, и быть тогда голоду.

Исчерпав все известные средства, вспомнили селяне про отшельника, да и отрядили к нему ходоков.

Старец встретил их сурово: перейти ручей, за которым скит стоял, не позволил – остановил на берегу. Стали просить его – умоли, мол, батюшка, за нас святого Илью-пророка, дабы дал нам дождя, а Власий их оборвал: «Без вас ведаю, кого молить!»