В день смерти Его - Марек Хласко

Передо мной стоял пес, огромный, как теленок, только куда страшнее, - сущий дьявол, разве что без рогов. Он был черный как смоль и лохматый; лапы толстенные, а какие зубы, догадаться было несложно по заросшей квадратной морде. Этих собак я знал, это был ризеншнауцер, порода редкая и очень дорогая; с ризеншнауцерами ходят на охоту, так как они не боятся воды, а во время войны эти фигляры из СС использовали их как полицейских собак - они пострашнее овчарок. Мне привелось увидеть, как ризеншнауцер бросился на человека, вцепился в горло и, повалив на землю, одним махом распорол спину несчастного.

- Значит, - сказал я Грише, - продолжения не будет.

И вот теперь такой пес стоял в двух шагах от меня и вилял коротким хвостом. Я не шевелился; сигарета обжигала мне пальцы, но я боялся бросить ее, пусть лучше сама выскользнет. Осторожно подтянул к себе ноги: если пес попытается схватить меня за горло, я, выпрямив ноги, отшвырну его. Но он стоял смирно, непонятно чего дожидаясь; перед носом у него пролетела муха, и он небрежно щелкнул пастью. Потом, чуть-чуть толкнув, мокрым квадратным носом потянулся к моей щеке и старательно меня обнюхал. Я, к его удивлению, не пошевелился, и он раз и другой пихнул меня толстой лохматой лапой - видно, это его забавляло; потом отскочил на метр и залаял густым басом, и тогда я увидел его огненно-красный язык. Наконец он побежал прочь, подскакивая на бегу и повернув ко мне косматую морду, будто я обманул его ожидания, не ответив на заигрывания. Я набросился на Гришу.

- Что же ты, дубина, трудно было взять камень? - сказал я. - Тюкнул бы его по башке, и вся недолга. Он меня чуть не загрыз, а ты сидишь, будто кол проглотил.

- Скажи это себе, - ответил Гриша. - Ты и сам мог бы взять камень и тюкнуть его.

- Я и моргнуть-то боялся.

- А я что? И я боялся.

- Откуда только взялась эта паскуда? - сказал я. - В жизни не видал такой громадины.

- Красивая собака, - сказал Гриша. Он заметно злился, наверное, стыдно было, что струсил. Искоса поглядел на меня: - А ведь цапни она тебя…

Он помотал головой и, не закончив фразы, снова злобно посмотрел в сторону, явно избегая моего взгляда, и я снова подумал, что ему стыдно. Жалко мне его стало.

- Ну пошли, Гриша. Да ты не расстраивайся. Ведь все обошлось.

- Обошлось, - сказал Гриша.

Мы шли к автобусу, а эта тварь бежала за мной; не за Гришей, не за нами, а за мной, чтоб ей пусто было. Я и не оборачиваясь знал, что в один прекрасный момент она кинется на меня сзади и свалит с ног. На остановке она даже толкнула меня разок, а когда наконец подкатил автобус и мы поехали, еще долго бежала за нашей развалюхой и лаяла.

Пассажир, стоявший рядом со мной, удивленно сказал:

- А у вас красивая собака.

- Очень красивая, - сказал я, вытирая пот. - Аж жуть берет. Хотите, уступлю?

- Боже упаси, - испуганно замахал руками пассажир. Но было видно, он что-то взвешивает про себя. - А много она жрет?

- Две бутылки шампанского и банку икры в день, - сказал Гриша. - Зато за жену можете быть спокойны, уж она ее укараулит.

- Хамство какое!

- Сам напросился.

- Видно, вы здесь недавно.

- Недавно, - ответил Гриша. - Но уже успел отсидеть за членовредительство. Не так уж там и плохо.

Пассажир обиделся и, обращаясь ко всем сразу, начал громко вещать, что прежде все было иначе, и что люди друг с другом разговаривали уважительно, и что дом можно было не запирать, никогда ничего не пропадало. Решетки на окнах появились после войны, с прибытием новых эмигрантов. Лично он прокладывал здесь дороги и болел малярией, в то время как Гриша жил в Европе как у Христа за пазухой; тогда Гриша посоветовал прислать ему счет за свою малярию, он, мол, посмотрит, чем может помочь, а потом стоявший рядом солдат, смуглый и мускулистый, спросил меня, почему мы, евреи, обязательно затеем свару. Я сказал, что не знаю, и так мы доехали до Тель-Авива. Когда я вышел из автобуса, у меня все еще дрожали коленки, и я сказал Грише:

- Больше той дорогой не пойдем. Эта тварь второй раз своего не упустит.

На улице Кинг-Джордж мы увидели субчика, про которого знали, что у него есть блат и что он может подыскать нам работу. Субчик сидел в маленьком кафе и что- то ел, а что именно, лучше не уточнять. Он с набитым ртом говорил Грише, что сейчас как никогда трудно с работой, что понаехало много новых эмигрантов и непонятно, куда их рассовать. Есть и говорить он закончил одновременно и, глядя на нас невинным взором, подождал немного, а потом снова набил рот едой и заговорил. Ему, мол, ужасно неприятно видеть двух молодых людей без работы, впрочем, когда он сам приехал в эту страну, здесь не было ничего, кроме малярии и стычек с арабами, он, однако, как-то пережил это.

- Проехали, - сказал Гриша. - Куда ты можешь нас пристроить и за сколько? Я тут твой треп слушать не собираюсь.

Субчик проглотил огромный кусище и сказал без запинки:

- Триста фунтов.

- Только и всего? - спросил я.

- Триста, - сказал он и показал на меня пальцем. - За вас обоих. Получите постоянную работу.

- Триста фунтов тебе, - сказал Гриша. - А сколько будем зарабатывать мы?

- Восемь с половиной фунтов в день, - сказал он. - Ставка такая.

- Значит, горбатиться за каких-то двести двадцать в месяц. Да еще ты хочешь триста.

- Я хочу? - изумился субчик. - Я хочу спокойно покушать. Это вы хотите. Пожалуй, вам надо обратиться в посредническое бюро по трудоустройству. Так, наверное, будет лучше. Уж они вам найдут работу. - Он поднял палец и показал на разбитое Гришино лицо. - Попал в аварию?

- Нет, - ответил Гриша, - с дочкой играл.

Я пододвинул к себе стул и уселся рядом с субчиком. Он слегка отодвинул тарелку.

- Ладно, - сказал я. - Ты получишь свои триста фунтов. А когда мы сможем начать работать?

- Когда? - повторил он. - Завтра. Заплатите сегодня, и я вам прямо сегодня все и устрою. Завтра начнете.

- Послушай, - сказал я. - Мы с ним в последний раз видели триста фунтов в кино, в рекламе государственной лотереи. Поработаем месяц, и ты получишь свои башли. Идет?

Я протянул ему руку, подождал немного, а потом Гриша изо всех сил ударил меня по руке, и она отлетела в сторону.

- Мы еще увидимся, - сказал Гриша.

- Само собой, - сказал субчик. - Почему бы и нет. Как только разживетесь тремя сотенками.

Вот и все; с тем мы и ушли; если бы не Лена, можно было бы вернуться домой, но нельзя прийти в десять часов утра и сказать, что у нас ничего не вышло; это был бы полный предел. Вот и приходилось возвращаться после четырех, вместе с закончившими работу людьми, и делать вид, что мы просто падаем с ног от усталости. Пожалуй, нет ничего мучительнее, чем притворяться измученным - в некоторых случаях. Впереди было еще несколько часов, и мы пошли нашей обычной дорогой - в сторону моря.

- Он, в общем-то, неплохой, - сказал Гриша. - Просто по-другому не умеет. И, помолчав, добавил:- Он, должно быть, со всеми такой.

- А ведь ты сам хотел смазать его по роже.

- Ну да, - сказал Гриша, - и не только его.

- Послушай, Гриша, - сказал я. - Он хочет триста фунтов. Давай продадим пушку. За нее мы получим сто двадцать, а то и сто сорок фунтов, остальное возьмем в долг. Через день-другой приступим к работе, и все будет о'кей.

- Не надо, - сказал он, - не продавай оружие.

- На хрен тебе пистолет, - раздраженно сказал я. - Во что ты будешь стрелять?

- Найдется во что, - ответил Гриша. - А вдруг эта сволочь ничего не сможет для нас найти? Что тогда? Или слиняет с нашими башлями, где мы будем его искать? Мало, что ли, я видел таких умников? Господи ты Боже мой, сколько я их видел. Подожди пока.

- Я и так уже невесть сколько жду, - ответил я. - А у тебя, Гриша, жена. И маленькая Леночка. - Вот и ты женись, - говорит он. - Тогда у нас все будет поровну. Тем твое сердце и успокоится.

- Сейчас побегу и женюсь, - сказал я. - Но только на чуть-чуть.

Мы попрощались у моря; Гриша спустился на пляж, а я пошел в сторону улицы Яркон, чтобы найти одну девушку. Это оказалось несложно, я увидел ее издалека: она сидела на террасе загаженного кафе и курила с таким видом, что род ее занятий не вызвал бы сомнений и у пятилетнего ребенка. Она была по-настоящему красивая, и это все усложняло. Усложняло, потому что ее было жалко. Я вообще-то шлюх не жалею, потому что превратиться в шлюху нельзя, ею нужно родиться; шлюха так и умрет шлюхой, а все прочее на эту тему - просто плохая литература. Поэтому мне их не жаль, и, может быть, поэтому они меня и любили. Мне доводилось слышать, как они слезливо исповедовались разным дуракам, пребывавшим в той или иной стадии опьянения, а потом пересказывали все товаркам и подыхали со смеху. Они вообще любят рассказывать. И есть о чем. При всем при том понять, когда они лгут, легко, и это приятно: ведь это тебе не родная жена, которой так и хочется поверить, даже если она заявит, что на посещение зубного врача у нее ушло пять часов, а вот где находится его кабинет, она никак не может вспомнить. К шлюхам относишься по-другому.