Кто не верил в дурные пророчества - Сергей Кусков

Автор

Часть первая.

Все года, и века, и эпохи подряд

Все стремимся к теплу от морозов и вьюг, -

Почему ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено – только на юг?

Слава им не нужна – и величие,

Вот под крыльями кончится лед -

И найдут они счастие птичее

Как награду за дерзкий полет!

1

Этот двухэтажный, на три подъезда дом был построен осенью 1941 года по популярной тогда технологии: бревенчатый каркас обшивался досками так, что получалась коробка с двойными стенками, и промежуток между наружной и внутренней обшивками заполнялся песком, землей, шлаком – в общем, любым сыпучим материалом подешевле. Хорошо, если это делалось летом, когда засыпка была сухая (не обязательно, впрочем). Хуже, если осенью.

Вряд ли, конечно, строители-зэки делали так назло будущим новоселам. Просто просушить засыпку не было никакой возможности, а план есть план, и спрашивали за его выполнение по законам военного времени.

В первую зиму, на редкость холодную, стены промерзали насквозь. Весной оттаивали, обшивку пучило. Сначала из-под нее текла вода, потом мелкими ручейками засыпка, а обои, где были, отходили целыми полосами. Так и просыхали дома – уже с жильцами, постепенно, год за годом. Иногда до самого своего сноса через двадцать лет, когда на этом месте строили хрущевские пятиэтажки.

Лагерному архитектору, такому же зэку, делавшему на плохой бумаге проект дома, простые прямоугольные формы, по-видимому, слишком напоминали бараки, и он изогнул дом в виде буквы П. "Покоем", как говорили дореволюционные профессора. Впрочем, архитектор учился своему ремеслу тогда, когда все они уже сидели, и термина этого не знал.

Двери крайних подъездов, выходившие внутрь буквы П в углах, смотрели навстречу друг другу, а ноги буквы – на юго-запад, в сторону летного поля, до которого было метров триста голой степи. Юго-западный ветер, разогнавшись на этом пространстве, врывался в "покой" и в его углах крутил вихрями снег или мелкую песчаную пыль, смотря по сезону.

Поздним вечером 7 января 1950 года ветер дул не с юго-запада, а почти точно с юга, поэтому в одном углу было относительное затишье, зато в другом!.. Ветер, стараясь засыпать дверь, бросал снег на крыльцо, отразившись от стены, срывал верхушки сугробов и нес вверх даже не хлопья, а целые комья. В луче света из единственного освещенного окна второго этажа они вращались и летели к небу, как через сорок лет будут взлетать американские "шаттлы".

Освещенное окно принадлежало кухне двухкомнатной квартиры, в которой жил – один, после смерти жены в августе прошедшего года – профессор Алексей Иванович Завадский, занимавший в ОКБ Емшанова странную должность. Зарплата у него была чуть меньше, чем у заместителя главного конструктора, а народа в подчинении – два техника, лаборант и чертежница.

Второе окно его квартиры, а именно маленькой комнаты, служившей профессору кабинетом, спальней и отчасти мастерской, выходило во двор рядом с кухонным, и свет в нем в тот вечер не горел. Третье окно, из большой комнаты, было вообще с другой стороны дома. В ней после смерти жены профессора редко бывал кто-нибудь. Хозяин даже почти не топил ее, разве что в сильные морозы.

Другая квартира на этаже была коммуналка. В четырех ее комнатах помещались две семьи, а пятую, выходившую окном в тот же внутренний угол "покоя", что и кухня профессора, занимал летчик-испытатель, капитан Владимир Павлович Марков. Для Завадского, в силу двадцати с лишним лет разницы в возрасте, просто Володя.

Окна в углу дома располагались так, что из комнаты пилота было хорошо видно кухню профессора, особенно когда там горел свет (а у пилота, наоборот, потушен). Так он и горел в тот вечер, только Маркову незачем было подглядывать в профессорское окно, потому что он сам сидел на табурете в этой кухне, курил "Беломор" и смотрел, как профессор колдует над заварочным чайником. Ветер метался за окном, и папиросный дым то вытягивался в открытую форточку, то разлетался по всей кухне.

– Вам не мешает, Алексей Иванович? – спросил Марков, когда очередной порыв ветра потянул дым прямо на профессора.

– Ничего, я сам совсем недавно бросил, – ответил Завадский. – Да вы продолжайте, Володя, я слушаю.

Он накрыл чайник сложенным вчетверо полотенцем и сел на другой табурет. Володя продолжил:

– Ну так вот, вы же помните, как тогда было: все рвались в истребители, конкурс как в институт. Проверяли все: и здоровье, и знания. А у меня со здоровьем-то как раз порядок, а вот знания… Я же деревенский был.

– Володя, а почему вы не хотели, например, в танкисты? Вы же в колхозе трактористом работали.

– Я, Алексей Иванович, летать хотел, а не ползать по земле. В колхозе наползался. Вот только за математику сильно опасался. А тут один умный человек сказал мне примерно так: у боевой авиации, говорит, две задачи. Первая – разбомбить противника, вторая – не дать ему сделать это с тобой. А которая из них важнее или почетнее – это, говорит, пустопорожние разговоры, не относящиеся к делу. Ну, я плюнул на свои предрассудки и пошел в бомбардировщики. Там конкурс меньше.

– А вам не приходилось потом слышать, что вы искали спокойное место?

– А!.. Все это люди, не имеющие отношения к авиации – для меня, по крайней мере. Да вы возьмите хотя бы нас для примера. Двадцать восемь пилотов нас было – в октябре сорок первого закончили летную школу. Сейчас живы четверо. Борисов, ладно, в сорок седьмом погиб, а остальные – все в войну. Двадцать три человека… Двадцать два по бумагам. Толя Уржумцев до сих пор считается пропавшим без вести.

Марков замолчал. Профессор разлил по стаканам чай, тоже молча. Марков прервал затянувшуюся паузу:

– Его сбили над морем японцы. Почти что в последний день войны. Он передал по радио, что самолет горит, штурману и стрелку приказано прыгать. Они и выпрыгнули, а он или не успел, или не смог. Там шли наши торпедные катера, сразу их подобрали. Все видели, куда падал самолет, сразу пошли туда. Никого не нашли… И вот ведь какая штука: больше двадцати человек видели, как падал самолет и что третьего парашюта не было, а особист – ни в какую. Пока, говорит, мне не представили труп или надежных свидетелей, которые этот труп видели, для меня он пропавший без вести. А может, говорит, он сейчас американцам наши секреты сливает. Каков гусь, а?

– Это он Уржумцева так назвал?

– Это я так его самого!

– Володя, некоторое время аккуратнее с гусями, – попросил профессор. – Я сейчас дам послушать людям Скворцова.