Упразднение работы - Боб Блэк

Однако, чтобы увидеть всю глубину нашего вырождения, давайте рассмотрим самое изначальное состояние человечества, то, когда мы бродили как охотники и собиратели, не зная ни собственности, ни правительств. Гоббс предполагал, что жизнь тогда была неприятна, жестока и коротка. Другие считают, что жизнь состояла в безнадежной и непрерывной борьбе за существование, войне с жестокой Природой, в которой несчастье и смерть поджидали каждого, кому не повезло, или кто оказался неспособен к борьбе за существование. В реальности, это была не более чем проекция собственного страха — страха остаться без власти правительства в обществе, которое не привыкло без нее обходиться, вроде Англии Гоббса во время гражданской войны. Соотечественники Гоббса тогда уже встречались с альтернативными способами организации общества, дающими другой образ жизни — в особенности в Северной Америке — но это явление оказалось уже слишком далеко за чертой привычного, и понято быть не могло. (Низшие слои общества, по условиям жизни более близкие к индейцам, понимали их лучше и зачастую находили их образ жизни привлекательным. В течение всего семнадцатого века, английские фермеры дезертировали и уходили к индейцам или, будучи захвачены в плен, отказывались возращаться домой. Индейцы же уходили к белым поселенцам не чаще, чем немцы лезут через берлинскую стену с запада на восток.) Как показал анархист Кропоткин в своей книге «Взаимопомощь как фактор эволюции», версия дарвинизма, данная Томасом Гексли — «выживание сильнейших» — гораздо лучше описывает экономические условия викторианской Англии, чем естественный отбор. (Кропоткин был ученым — географом — и, будучи сослан в Сибирь, невольно получил отличные возможности для полевой работы; он знал, о чем говорил.) Как и большинство политических и социальных теорий, история, рассказываемая Гоббсом и его последователями — не более, чем завуалированная автобиография.

Антрополог Маршалл Салинс, исследуя данные о современных охотниках-собирателях, в своей статье «Первое общество изобилия» полностью разоблачил гоббсианский миф. Работают они гораздо меньше чем мы — а их работу гораздо труднее отличить от того, что мы бы назвали игрой. По заключению Салинса, «охотники и собиратели работают меньше нас, поиск пищи вовсе не есть непрерывный труд, но занятие от раза к разу, досуг наличиствует в изобилии, а количество часов сна в дневное время на человека в год превосходит все, что можно найти в любом другом общественном слое». Работали они в среднем четыре часа в день — если это вообще можно назвать «работой». «Труд» их, в наших терминах, был трудом квалифицированным, задействующим их физические и интеллектуальные способности; по словам Салинса, неквалифицированный труд в любом заметном обьеме возможен только в индустриальном обществе. Тем самым этот труд подходил под определение игры, данное Фридрихом Шиллером — как единственного вида деятельности, в которой человек реализует себя полностью, включая обе стороны двойственной своей природы — и мысль, и чувство. В его формулировке, «животное работает тогда, когда основным стимулом для является недостаток, и оно играет тогда, когда главный стимул это избыток силы, когда жизнь, бьющая через край, сама побуждает действовать». (Современная — и сомнительным образом поданая как «модель развития» — версия того же самого сформулирована Абрахамом Маслоу в виде противопоставления мотиваций «нехватки» и «роста».) Во всем, что касается производства, игра и свобода занимают одно и то же место. Даже Маркс, попавший (немотря на все благие намерения) в пантеон продуктивизма, замечал, что «царство свободы начинается только тогда, когда пройдена точка, после которой больше не требуется труд, вынуждаемый необходимостью или внешней полезностью». Он так никогда и не смог заставить себя признать эту счастливую грань тем, чем она на самом деле является, а именно, точкой упразднения труда — в конце концов, довольно странно выражать интересы рабочих и требовать упразднения работы. Но мы-то можем себе это позволить!

Желание вернуться к — или, наоборот, достигнуть — жизни, в которой работы нет, очевидно в любой серьезной книге по социальной или культурной истории пред-индустриальной Европы, такой, как «Англия в движении» М. Дороти Джордж или «Народная культура на заре современной Европы» Питера Берка. Также важно эссе Дэниела Белла «Работа и недовольство» — насколько я знаю, это первый текст, в котором явно упоминался «бунт против работы» и (будь он понят) важная поправка к тому безвольному впечатлению, которое обычно остается от содержащего его тома под названием «Конец идеологии». Ни поддерживающие, ни критикующие не заметили, что тезис Белла о «конце идеологии» значит не конец социальной нестабильности, а напротив, начало новой и непознанной ее фазы, не выраженной идеологически и никакой идеологией не сдерживаемой. Это не Белл, а Симор Липсет провозгласил (в то же самое время, в эссе «Человек политический»), что «фундаментальные проблемы индустриальной революции решены» — всего за несколько лет до того, как не то пост-, не то мета-индустриальное недовольство студентов вышвырнуло его из Беркли в относительное (и временное) спокойствие Гарварда.

Как отметил Белл, Адам Смит, в «Богатстве Наций», несмотря на весь свой энтузиазм по поводу рынка и разделения труда, видел неприглядные стороны работы гораздо лучше (и честнее), чем Айн Ранд, или чикагские экономисты, или другие его современные эпигоны. По наблюдению Смита, «представления большей части людей с необходимостью формируются привычным их окружением. Человек, чья жизнь занята выполнением нескольких простейших действий... не получает возможности утруждать свой ум... Как правило, он становится глупым и невежественным настолько, насколько возможно для человеческого существа.» Вот все мои возражения против работы, в нескольких честных словах. В 1956 году, в Золотой Век эйзенхауеровского кретинизма и американского самодовольства, Белл выявил неорганизованное и неорганизуемое недомогание 70х и всех последующих лет — то, что описано в отчете HEW «Работа в Америке», то, которое ни одно политическое течение не смогло оседлать, то, которое нельзя использовать, и приходится потому игнорировать. Эта болезнь — неприятие работы. Ни в одном тексте ни одного рыночного экономиста — будь то Милтон Фридман, Мюррей Ротбард или Ричард Познер — она не встречается, потому что, как говорили в «Стар Треке», в их терминах проблема «невычислима».

Приведенные возражения против работы основаны на свободолюбии и могут показаться неубедительными для гуманистов прагматического или даже патерналистского склада — но есть и другие, от которых они отмахнуться не смогут. Заимствуя рекламный лозунг, можно сказать что «работа опасна для вашего здоровья». На самом деле, работа это просто массовое убийство и геноцид. Прямо или косвенно, работа рано или поздно убьет почти всех читающих эти строки. В этой стране, ежегодно на рабочем месте погибает от 14,000 до 25,000 человек. Более двух миллионов получают увечья. Причем эти цифры основаны на крайне консервативном определении увечья, связанного работой — поэтому они не учитывают ежегодные пол‐миллиона случаев профессиональных заболеваний. Я взял в руки один из учебников по профессиональным заболеваниям — в нем было больше 1,000 страниц. И даже это едва задевает верхушку айсберга. Существующая статистика включает в себя только очевидные случаи — такие, как 100,000 горняков, страдающих черной болезнью легких, из которых каждый год 4,000 умирают — процент летальных исходов выше, чем у СПИДа, которому СМИ уделяют куда больше внимания. (Потому что втайне все думают, что СПИД поражает только извращенцев, которые могли бы и воздержаться, в то время как добыча угля — это нечто священное и общественно необходимое.) Но статистика не учитывает десятки миллионов людей, для который работа означает сокращение продолжительности жизни — а ведь это и есть по определению человекоубийство. Подумайте о врачах, который дорабатываются до смерти, не дожив до 60летия. Подумайте о других работоголиках.

Если даже тебя не убьют и не изувечат непосредственно во время работы, это вполне может произойти, когда ты идешь на работу, когда ты возвращаешься с нее, ищешь ее, пытаешься про нее забыть. Подавляющее большинство погибших в автокатастрофах — это либо люди, занятые чем-то из вышеперечисленного, либо их жертвы. К этому расширенному списку убитых надо добавить пострадавших от индустриального загрязнения среды, а также от вызванного работой алкоголизма или наркомании. И рак, и сердечно-сосудистые заболевания в большинстве случаев можно доказуемо связать с работой, или косвенно, или прямо.

Итак, работа — это человекоубийство, институционализованное как образ жизни. Как все знают, кампучийцы сошли с ума и устроили автогеноцид. Но мы-то чем от них отличаемся? У режима Пол Пота хотя бы было видение справедливого, эгалитарного мира — пусть мутное. Мы убиваем людей в (по крайней мере) шестизначных количествах ради того, чтобы чтобы продавать выжившим «Биг-Маки» и «Кадиллаки». Наши сорок и пятьдесять тысяч ежегодно погибающих в автокатастрофах — мясо, не мученики. Они погибают ни за что. Вернее, за работу — но погибать за работу это все равно что погибать ни за что.