Великая Отечественная война глазами ребенка - Анатолий Болкунов

Вспоминается картина, когда по пыльной дороге в посёлок медленно входила колонна измученных людей с детьми. Колонну сопровождали конвоиры с овчарками. Встречал офицер эсэсовец в чёрной, как с иголочки, в чисто подогнанной форме, китель с ремнями и кобурой, на голове фуражка с кокардой, в высоких лайковых сапогах. Широко расставив ноги, он бегло рассматривал проходящего, не спрашивая фамилию, коротко бросал: «ЮЮда!», одновременно рукой показывая в сторону. И те, повинуясь, ещё больше вжав голову в плечи, становились в отдельную колонну. Их уводили куда–то, но ещё долго звучало: «ЮЮда! ЮЮда! ЮЮда!…» В детской памяти на всю жизнь останется этот холодный взгляд, брезгливость и особый взмах руки со словами «ЮЮда!». А в памяти всплывал образ женщины с девочкой и её огромными грустными глазами.

Несправедливо о немцах говорить только плохо, потому что они были разные. В первые дни вторжения немцы, въезжавшие на танках и бронемашинах, были радостные, звучала бравурная музыка, а те, которые в спешке драпали от наших войск, были другие, и музыка, которая звучала особенно на губных гармошках, была грустная и заунывная. Немцы, которые попадали в плен, в первую очередь кричали: «Гитлер капут!» Была большая разница между вышколенными немецкими офицерами и обычными рядовыми солдатами. Сама форма одежды как бы подчёркивала превосходство одних над другими. Вот какими глазами я их видел: солдаты — зелёная форма с множественными накладными карманами, со складками посередине, зелёные широкие брюки, которые вправлены в сапоги с такими же широкими короткими голенищами, обувь из добротной толстой кожи с подковами на носках и каблуках, на подошве особые металлические шипы. На голове как бы приплющенная широкая каска, на спине огромный вещмешок, какая–то складка, противогаз, автомат наперевес. На вид такой солдат кажется коротким, толстым и неуклюжим. А офицеры, особенно эсесовцы, — чёрная форма, китель, галифе, сапоги с высокими голенищами, фуражка особого фасона с кокардой, которая делает его как бы выше. Он и говорит, и команды подаёт по–другому. За ним по пятам ходит ординарец. Взаимоотношения между солдатами и офицерами совершенно другие, не как у нас.

К нам немецкие солдаты относились совершенно по–другому, не так, как офицеры. Простые солдаты брали меня на руки, угощали своими консервами, кусочками сахара, галетами. Часто они доставали фотографии и показывали своих жён и детей, играли на губных гармошках. Запомнился один случай, когда в нашу квартиру расквартировали двух солдат. Вели себя они дружелюбно, разложили продукты, собирались есть. И вдруг в комнату быстро вошёл офицер–эсэсовец. Солдаты вскочили, стукнув коваными сапогами, стали по стойке «смирно» как бы пожирая глазами своего офицера. Тот быстро подошёл, что–то выкрикивая на ходу, наотмашь ударил одного из солдат рукой в лайковой перчатке, брезгливо снял и выбросил, резко развернулся и ушёл. Второй случай, уже перед отступлением, когда два изрядно выпивших немецких солдата, что–то доказывая друг другу, били двух котят головами, выкрикивая: «Гитлер…Сталин…Капут…!» Этим самым они отражали своё отношение к войне.

И совершенно по–другому все немцы, в том числе и солдаты, относились к румынам, союзникам по войне. Их они вообще не считали за людей. Однажды на площадь, расположенную за нашим домом, немцы пригнали целое стадо овец, предлагая жителям разобрать их, называя то ли овец, то ли нас «русский гав–гав…» Видя немецких солдат, с автоматами наперевес, жители, боясь какого–либо подвоха, сразу не решались сдвинуться с места. Потом один рискнул — поймал и потащил домой барана, второго и пошло…. Не выдержал и я, оторвался от матери, поймал маленького красивого ягнёночка с кудряшками и потащил. Тот упирается, и вдруг автоматная очередь, все врассыпную, мать с криком и плачем ко мне. А мне жаль ягнёночка: убьют его фашисты. Оказалось, что на площадь ринулись голодные румыны. Один из немецких солдат что–то выкрикнул, но те не подчинились. Тогда автоматная очередь прошлась по ним.

Сначала немцы планово стали отступать, а потом «драпать» — бежать, кто как может, румынскими войсками прикрывая отступление, а для того чтобы те массово не сдавались, оставляли заградительные отряды из немецких солдат. В конце оккупации в наш двор въехала красивая тачанка, запряжённая двумя породистыми рысаками, на ней важно восседал румынский генерал в форме и кучер, они остановились попить воды. В это время заходят во двор два немецких солдата с автоматами наперевес, что–то скомандовали генералу, тот пытался возразить, потом судорожно закивал головой, кучер же не согласился, не стал отдавать поводья и поднял кнут над головой, как бы защищая генерала и лошадей. Раздалась автоматная очередь, которая разрешила спор. Два рядовых немецких солдата сели в тачанку и были таковы, а румынский генерал пешим порядком поплёлся по пыльной дороге.

С брезгливостью и недоверием немцы относились и к нашим предателям–полицаям, которые зверствовали похлеще фашистов, они грабили и отбирали у населения последнее, по их доносам расстреливали семьями, кварталами, посёлками и хуторами. Так поступили и с жителями станицы Хмельницкой Калининского района: всех расстреляли, а станицу сожгли.

Шло уже массовое отступление немцев. Однажды явились к нам в дом для ночлега два полицая, одетые в штатское, вели себя по–хамски, бряцали оружием, заставили мать накрыть на стол, а так как в доме было пусто, то достали своё: хлеб, сало, колбасу. Запах всего этого мы уже давно забыли. Выпили — мало, послали мать за самогонкой. Основательно захмелев, стали друг перед другом хвастаться награбленным, с особым цинизмом смаковали свои злодеяния, затем начали материть немцев, которые их презирали. Самое страшное было, по их мнению, попасть к своим: те не пощадят и поставят к стенке. В их пьяных слезящихся глазах — страх. Оставалась одна надежда — добраться до Западной Украины — «Батьковщины». Документы подлинные, надёжные; там найти «бабу», а потом — ищи наших!

Но не все полицаи служили немцам верой и правдой. Так. за несколько дней до массового бегства немцев к нам во двор зашёл незнакомый человек, попросил позвать мать, о чем–то тихо говорил. Оказывается, наша семья попала в список на уничтожение. Он посоветовал, чтобы нас в эти дни дома не было. Потом ходили слухи, что это был сам комендант, который работал с первых дней оккупации по заданию партизан.

Наш дом, стоявший на перепутье двух дорог, для всей детворы стал подлинным штабом и командным пунктом, откуда было всё видно и слышно, где принимались самые серьёзные, а иногда и дерзкие решения. Командовали старшие сёстры Шура и Валя по женской линии, а двоюродный брат Борис — по мужской. К каждому мероприятию тщательно готовились, планировали маршрут, одежду, решали, что говорить. «Мелкие» использовались для разведки, охраны сестёр и по хозяйству: носили воду, заготавливали дрова. Старшие делали вылазки на кукурузные поля, сгоревшие склады, туда, где можно было найти остатки зёрна. Но с особой тщательностью готовились к дальним походам на хутора для обмена вещей на продукты. Самым дерзким планом был поход в станицу Поповическую, домой, где знали, что мы партизанская семья. Пошла старшая сестра Шура (тогда ей было 16 лет) и тринадцатилетняя Валя. По железной дороге прошли 18 км до Тимашевской, затем 28 км до Величковской, потом по грунтовой дороге 5 км до Поповической, а в общей сложности около 100 км в оба конца. В дорогу собирались тщательно. Рано утром поели, в узелок положили крохи еды, воду. Долго переодевались, особые сложности были у старшей сестры с косой, которая свисала ниже пояса. Шли по шпалам. Услышав стук колёс дрезины, прятались в зарослях. При случайных встречах просили милостыню: бродяжничество было характерным явлением того периода. К дому, а точнее к тому, что осталось от дома, добрались к вечеру. Забора и подсобных помещений уже не было, в доме были выбиты окна и двери, пусто и нагажено. Заночевали у соседки Фёклы, которая не сразу узнала нас, да и особо не обрадовалась. В комнате увидели свои вещи, но вида не подали. Сославшись на усталость, легли спать, рано утром ушли не попрощавшись. О том, что партизанские дети были в станице, тут же донесли в комендатуру. Дом сожгли.

Первую большую радость принёс наш самолёт «кукурузник», который сбросил листовки и стал удаляться, но вдруг мотор «тыр…пыр» — и заглох. У-2, планируя, пошёл на посадку. Сел за железной дорогой. Заметили это не только мы, но и немцы, которые с автоматами побежали к самолёту. И вдруг, к нашей радости, услышали «тыр…пыр» и, помахав нам крыльями, самолёт улетел.

В наш штаб доставили листовку, в которой немецкому командованию был поставлен ультиматум — оставить укрепрайон, в противном случае будет применена артиллерия, населению же укрыться в подвалах. Ночью заработали «Катюши», немцы боялись их как «чёрт ладана». В течение короткого времени выло, гудело, грохотало, земля дрожала, снаряды летели со стороны Тимашевской. Сейчас на том месте, в 1,5 км к югу от станицы Брюховецкая, находится курган «Катюша».