Литературная рабыня: будни и праздники - Наталия Соколовская

Мы что-то долго вместе не можем найти. Наконец оказываемся на первом этаже знаменитого Дома Герцена, ставшего с годами как бы псевдонимом булгаковского Грибоедова. Все предельно взволнованы. Поговаривают о каких-то списках и о том, каким блатом надо было вовремя заручиться, чтобы поступить в эту всесоюзную централизованную кузницу литературных кадров. За этими переживаниями собственно экзамены стерлись из моей памяти.

На нашем курсе москвичей не много. В основном это писдети. В смысле дети писателей. Причем довольно известных. Неужели писательский дар передается по наследству так же, как музыкальный? Стали же у Баха все сыновья музыкантами.

Впрочем, писдети оказались нормальными ребятами. И на семинарах, где обсуждаются последние по времени стихи, проза или критические обзоры, мы за милую душу прикладываем друг друга мордой об стол. И никто не обижается.

И если по наследству талант, может, и передается, то половым путем – точно нет. Это с уверенностью естествоиспытателя сообщил нам на лекции один из наших продвинутых преподавателей, невысокий и тихо-улыбчивый, тот, который любит пространно порассуждать на тему вечности как баньки с пауками.

Вообще, наши преподаватели не устают нас поражать. Один шпарит с кафедры запрещенного Набокова, другой цитирует только в списках гуляющий Серебряный век, третий раскрывает совсем уж нетривиальную информацию из отечественной истории… И это в застойную, формалином пропахшую первую половину восьмидесятых, под колпаком у КГБ (еще бы не быть самому, можно сказать, идеологическому вузу страны не под колпаком). Странное, странное время…

Но главное – впереди еще вся так прекрасно начавшаяся жизнь, впереди еще солнце, май, Арбат, любовь, и охапки влажной после дождя утешительницы-сирени… И это волшебное ощущение, что все происходит так, как мечталось, а что пока не происходит, обязательно произойдет…

После лекций писдети стайкой и порознь уходят в свои дома на набережных или едут в ближайшее Подмосковье, то, что в двадцати минутах езды от Киевского вокзала, где посреди намоленного (но не их отцами-писателями) простора под соснами покоится Поэт.

Просто москвичи отправляются по своим просто домам. А прочая негордая публика едет на троллейбусе № 3 в общежитие, северная сторона которого смотрит на Останкинскую башню, на этот межпланетный космический корабль, который все никак не может взлететь. И так день за днем. Наверное, поэтому периодически взлетают, точнее, вылетают из окон сами обитатели общежития. Ведь у них нет проблем с горючим. И, что удивительно, эти полеты иногда заканчиваются успешно.

Останкинская башня становится неизменным фигурантом опусов обитателей общежития. Башня в дождь. Башня в снегопад. Башня, освещенная солнцем. Башня в тумане. Башня как фрейдистский символ… Сезанн со своей горой Сен-Виктуар просто отдыхает.

Первые два курса народ живет интенсивной лирической жизнью, пытаясь, не щадя живота своего, опровергнуть постулат тихо-улыбчивого преподавателя о том, что талант не передается половым путем. Еще как передается!

Иногда кажется, что все эти страсти вспыхивают, пылают и гаснут только для того, чтобы обожаемый мэтр значительно поднял во время семинара бровь и пробормотал, впрочем неизвестно что имея в виду: «Ну-ну, недурственно…» А потом, словно проснувшись, грозно повысил голос: «Только что это у вас там, голубчик, за рифмочка во второй строфе? Да и с ритмом ерунда какая-то…»

По вечерам в комнату набивается куча народу. Здесь накурено, напито, начитано… В первом часу ночи, когда страсти по литературе еще кипят, я ложусь на кровать, закрываю лицо казенным вафельным полотенцем и тут же засыпаю под мерно катящие свои волны ямб, хорей, амфибрахий, анапест и дактиль…

К третьему курсу центр тяжести моих интересов перемещается во флигель, где расположена кафедра художественного перевода. Флигель стоит чуть на отшибе. Наверно, поэтому «разгул демократии» принимает здесь просто неприличные, сообразуясь с эпохой, размеры. Здесь проходят семинары переводчиков с языков народов Советского союза (звучит громоздко, как и само здание, так неаккуратно рухнувшее спустя несколько лет).

Перевод – эзопов язык советской литературы. Какие только контровые чувства и мысли не протаскиваются на страницы журналов и книг под благородным прикрытием перевода с языков братских республик…

Годы моей учебы совпадают с семинаром переводчиков с языка одной особенно избалованной российскими поэтическими привязанностями маленькой, по имперским меркам, Страны. Эта Страна – православный российский форпост. И Поэтом поверх всего туда проложена дорога.

А на четвертом курсе я влюбляюсь. В преподавателя с кафедры советской литературы. Подобное у нас в институте периодически случается. Один раз такая история закончилась браком. Но это было давно, задолго до моего поступления. И думаю, это апокриф, сложенный поколениями студенток.

Мой избранник худ и сутул. У него глаза глубоко оскорбленного окружающей действительностью человека. Студенты между собой зовут его «разночинцем».

«Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним». Наш случай. Я быстро впадаю в транс и начинаю существовать по инерции. Сознание возвращается ко мне, только когда он входит в аудиторию. После окончания лекции я опять погружаюсь в транс и думаю лишь о том, увидимся ли мы вечером. Как, например, вчера.

Вчера мы с «разночинцем» долго гуляли по осенней ненастной Москве, потому что пойти нам было некуда. Вчера ни у кого из его друзей квартира не была свободной. И мы под мелким, то прекращающимся, то опять накрапывающим дождем ходили допоздна по арбатским переулкам. Здесь я и на улице чувствую себя как дома. В освещенные изнутри окна видна жизнь. Из форточек доносятся домашние звуки и запахи. Эти запутавшиеся сами в себе переулки – наше спасение. Например, в продуманной, аккуратно расфасованной питерской симметрии мы бы долго не продержались. А вчера мы бродили и бродили, держась за руки. И руки, которыми мы держались друг за друга, его левая и моя правая, примерзли друг к другу, как в детстве на морозе язык неосторожно примерзал к металлической ручке двери. Я, и повзрослев, осталась любительницей экспериментов.

– Брось ты его. Ничем все это не кончится, – встряхивая короткими светлыми волосами, говорит моя подруга и однокурсница москвичка Лёля, когда мы сидим с ней на кухне и пьем горячий чай, а за окном стеной стоит дождь, и желтые листья клена лупят ладонями в окно Лёлиного третьего этажа, точно утопающие в корабельную переборку. Скоро они затихают.

Я пришла к Лёле, потому что мне надо с кем-то поговорить по душам. Не могу я, в конце концов, одна носить в себе свое смятенье. Лёля замужем за поэтом. Он старше ее. Милый, спокойный, практически состоявшийся человек. Он держит свои публикации под стеклом на отдельной полочке книжного шкафа, той полочке, которая находится прямо на уровне глаз входящего.

Через год Лёля с поэтом разведется и выйдет замуж за прозаика. И сама со стихов перейдет на прозу. Потом разведется и с ним ради странного престарелого коллекционера, который увезет ее, может быть, в качестве экспоната в Америку. И Лёлины литературные опыты перестанут достигать отчизны дальней. Но свидетелем этому я уже не буду.

– Брось ты его, – повторяет Лёля. – Он старше тебя лет на… сколько?

– Двадцать.

– Врешь. Больше. У него взрослая дочь. И жена… какая жена?

– Больная.

– Вот. У них у всех больные жены. Еще бы. Тут заболеешь. – И Лёля многозначительно вздыхает. Наверное, Лёля знает, о чем говорит. – И как ты думаешь, зачем он тебе всякий раз напоминает про свою семью?

– Он честный человек. И очень страдает… – Я готова стукнуть жестокосердую Лёльку и уже раскаиваюсь, что не отправилась спать в общежитие. Потом мы миримся, она укладывает меня на диване в гостиной, а сама идет к своему поэту, который все то время, пока мы обсуждали мою личную жизнь, слонялся мимо кухни, безрезультатно пытаясь познакомить нас «с чем-нибудь из новенького».

…И вот «разночинец» входит в аудиторию. Воротник его пиджака поднят. Вокруг шеи намотан шарф ручной (кстати, не жениной ли?) вязки, из-под которого виднеется растерзанный ворот рубашки. Кажется, он так и не согрелся после вчерашнего трехчасового мучительно-бесцельного хождения по улицам. Он охватывает беспокойным взглядом наш сидящий кое-как четвертый старлейский курс, не видит меня на обычном месте, гаснет лицом, потом тут же видит и вспыхивает, точно его отпускает что-то изнутри. Ну, да, вот она я, у окна, в третьем ряду. Напугала его и радуюсь, дура. Это моя форма протеста против всего происходящего с нами.

Он с места в карьер начинает читать стихи Поэта:

– Ты здесь, мы в воздухе одном. Твое присутствие, как город…