Колыма - Том Роб Смит

Мужчина обратился к нему с тонкой улыбкой, не сводя с Лазаря взгляда своих мертвых глаз.

— Небольшое недоразумение, оплошность, которую легко исправить. Вам стоит задержаться: быть может, сегодня все еще получится. Снос, я имею в виду. Вы ведь хотите остаться, не так ли? Вы же хотите посмотреть, как обрушится церковь? Зрелище наверняка будет занимательное.

— Да.

Острожный ответ и правдивый, кстати говоря. Он действительно хотел остаться, и хоть и не хотел, чтобы церковь обрушилась, но уж никак не мог в этом признаться. Мужчина тем временем продолжал:

— На этом месте построят один из самых больших в мире крытых бассейнов, чтобы наши дети росли здоровыми. Здоровье детей — это ведь очень важно. Как вас зовут?

Самый обычный вопрос и одновременно самый страшный.

— Лазарь.

— Где вы работаете?

Беседа окончательно перестала напоминать непринужденную болтовню, превратившись в неприкрытый допрос. Смирение или преследование, прагматизм или принципы — Лазарю предстояло сделать выбор. А ведь он у него действительно был, в отличие от многих его собратьев, распознать которых можно было с первого взгляда. Лазарь мог и не признаваться в том, что он священник. Владимир Львов, бывший обер-прокурор Святейшего Синода, настаивал на том, что священники не должны выделяться одеянием, им следует «сбросить сутаны и рясы, постричься, сбрить бороды и одеваться, как простые миряне». Лазарь согласился с ним. Аккуратно подстриженная бородка, ничем не примечательная внешность: он мог и солгать агенту. Он мог солгать и насчет своего места работы, надеясь, что ложь спасет его. Он мог сказать, что работает на обувной фабрике или в столярной мастерской, — все, что угодно, кроме правды. Агент ждал.

Тот же день

В первые недели знакомства Анисья не придавала этому особого значения. Максиму было всего-то двадцать четыре года, и он только что закончил Московскую духовную семинарию, упраздненную еще в 1918 году и вновь открытую совсем недавно, в ходе реабилитации и восстановления религиозных учреждений. Она была старше его на шесть лет, замужем, недосягаемая и мучительно привлекательная для молодого человека, который, как она подозревала, не мог похвастать обширным сексуальным опытом. Замкнутый и застенчивый, Максим ни с кем не общался вне церкви и не имел ни друзей, ни семьи, во всяком случае в городе. Поэтому неудивительно, что он воспылал к ней чем-то вроде юношеской страсти. Она терпела его долгие многозначительные взгляды, и они даже льстили ей в некотором роде. Но она и в мыслях не держала поощрять его увлечение. Он неправильно истолковал ее молчание, приняв его за разрешение и дальше ухаживать за нею. Именно поэтому сейчас он осмелел настолько, что взял ее руки в свои и заявил:

— Оставь его. Давай будем жить вместе.

Почему-то она была уверена, что он никогда не наберется смелости предложить ей осуществить свою наивную детскую мечту — сбежать вместе. Она ошибалась.

Весьма примечательно, что Максим выбрал церковь ее мужа, чтобы переступить черту, отделявшую его тайные фантазии от открытого предложения: демоны, пророки и ангелы осуждающе смотрели на них с фресок в полутемных альковах. Максим рисковал всем, к чему готовился; ему грозило отлучение и изгнание из религиозной общины безо всякой надежды на покаяние и прощение. Его искренняя мольба показалась ей настолько неуместной и абсурдной, что она сделала то, чего не должна была делать ни при каких обстоятельствах: коротко и удивленно рассмеялась.

Прежде чем он успел ответить, тяжелая дубовая дверь с грохотом захлопнулась. Вздрогнув от неожиданности, Анисья обернулась и увидела своего мужа Лазаря, который с такой поспешностью устремился к ним, что она уже решила, будто он истолковал сцену, свидетелем которой стал, как доказательство ее неверности. Она отпрянула от Максима, и это неловкое движение лишь усилило впечатление виновности. Но, когда он подбежал к ним ближе, Анисья поняла, что Лазарь, с которым она прожила в браке десять лет, встревожен чем-то совсем иным. Задыхаясь, он схватил ее за руки, которые всего несколько секунд назад сжимал Максим.

— Меня вычислил в толпе и допрашивал агент МГБ.

Он говорил быстро, слова торопливо слетали с его губ, спотыкаясь и цепляясь друг за друга, и их значение заставило Анисью тут же забыть о предложении Максима. Она спросила:

— За тобой следили?

Он кивнул.

— Я укрылся в квартире Наташи Нюриной.

— Что было дальше?

— Агент остался снаружи. Мне пришлось уходить через черный ход.

— А что, если они арестуют Наташу и станут ее допрашивать?

Лазарь закрыл лицо руками.

— Я запаниковал и не соображал, что делаю. Мне не следовало приходить к ней.

Анисья взяла его за плечи.

— Если они могут выйти на нас, только арестовав Наташу, то у нас есть немного времени.

Лазарь покачал головой.

— Я сказал ему, как меня зовут.

Она поняла. Он не мог солгать. И не мог изменить своим принципам — ни ради нее, ни ради кого-либо еще. Принципы были для него важнее их жизней. Ему вообще не следовало ходить туда, чтобы посмотреть на снос церкви. Она предупреждала его, что риск слишком велик, тем более — риск ненужный. В толпе наверняка окажутся агенты и неизбежно обратят на него внимание. Но он, по своему обыкновению, пропустил ее слова мимо ушей — выслушав ее совет, он никогда не следовал ему. Разве не умоляла она его не настраивать против себя церковные власти? Неужели их положение столь незыблемо и надежно, что они могут осмелиться настроить против себя и Церковь, и государство? Но его не интересовала политика альянсов и соглашательства: ему непременно нужно было высказать свое мнение, и даже угроза остаться в полном одиночестве не мешала ему критиковать новые отношения, установившиеся между иерархами Церкви и политиками. Упрямый и прямолинейный, он требовал, чтобы она безоговорочно поддерживала его взгляды. Она восхищалась им, его цельной натурой. Вот только он не желал ответить ей взаимностью. Она была младше его, и ей едва исполнилось двадцать, когда они поженились. Ему было уже тридцать пять. Иногда она спрашивала себя, а не потому ли он женился на ней, что священник из белого духовенства[4], приносящий монашеский обет, уже сам по себе мог служить символом реформаторства? Подобная концепция льстила его самолюбию и вполне соответствовала его либеральным философским взглядам. Внутренне она готовилась к тому, что рано или поздно государство тяжелым катком пройдется по их жизням. Но теперь, когда такой момент настал, Анисья вдруг ощутила себя обманутой. Ей придется расплачиваться за его убеждения, на которые она не могла повлиять и которые не могла разделить.

Лазарь положил руку Максиму на плечо.

— Будет лучше, если ты вернешься в духовную семинарию и донесешь на нас. Поскольку нас все равно арестуют, публичное отречение позволит тебе дистанцироваться от нас. Максим, ты еще молод. Никто не станет думать о тебе плохо, если ты сейчас уйдешь.

В устах Лазаря подобное предложение прозвучало двусмысленно. Он полагал, что стоит неизмеримо выше тех, кто способен на столь прагматическое поведение, к которому могли прибегнуть лишь слабые духом мужчины и женщины. Его моральное превосходство было удушающим; он предлагал Максиму не выход из положения, а загонял его в ловушку. Анисья не выдержала и вмешалась, стараясь говорить дружеским тоном:

— Максим, ты должен уйти.

Тот отреагировал мгновенно:

— Я хочу остаться.

Уязвленный и оскорбленный тем, что она посмеялась над его чувствами несколькими минутами ранее, он упрямился, давая волю своему раздражению. Вкладывая в свои слова двойной смысл, недоступный мужу, Анисья сказала:

— Пожалуйста, Максим, забудь обо всем, что было. Ты ничего не добьешься, если останешься.

Но он лишь упрямо покачал головой.

— Я уже принял решение.

Анисья заметила, что Лазарь улыбается. Вне всякого сомнения, Максим пришелся ее мужу по душе. Он взял его под свое крыло, не замечая влюбленности, которую его протеже испытывал к ней, и обращая внимания лишь на пробелы в его знаниях Священного Писания и философии. Решение Максима остаться порадовало его — Лазарь явно счел, что оно каким-то образом связано с ним самим. Анисья шагнула к мужу.

— Мы не можем позволить ему рисковать своей жизнью.

— Мы не можем силой заставить его уйти.

— Лазарь, это не его война.

И даже не ее, если на то пошло.

— Он сам решил принять в ней участие. Я уважаю его за это. И ты должна уважать его тоже.

— Это же бессмысленно!

Пытаясь сделать из Максима такого же мученика, как и он сам, ее муж преднамеренно унизил жену и обрек на мучения своего ученика. Но тут Лазарь воскликнул: