Шел трамвай десятый номер… - Елена Соковенина

– Пардон, дамы, – хрипло молвит один из колонизаторов. – Не хотели вас напугать. У нас завал полный – вчера был международный день бутафора; ну, бутафоры, натурально, отметили, как положено, а к ним и гримеры примазались, так что сегодня никто из них на работу не вышел. Пришлось вот самим дома гримироваться – кто как умеет.

– Мы актеры, – с некоторым запозданием поясняет второй пришелец.

– Театра юного зрителя, – уточняют оба, хором.

– Тьфу ты, Господи, – сердито бубнит Бабуля, нахлобучивая шляпу обратно.

– А я сразу поняла, что это никакие не пришельцы, – нагло врет дама в магнолиевом плаще.

Тут в проход протискивается Мадам, вошедшая в трамвай вслед за актерами. Она хищно оглядывается по сторонам в поисках Фотографа, который, заметив ее, пытается сжаться до размеров теннисного мяча, но тщетно.

– А, вон вы где! – кричит Мадам, словно полководец на поле боя. – Вы-то мне и нужны!

Энергично орудуя локтями и внушительным пакетом печенья, Мадам прокладывает себе дорогу к Фотографу. Приметив даму в магнолиевом плаще, она на мгновение замирает и даже слегка бледнеет, но потом, тряхнув головой, словно отгоняя осу, продолжает движение.

– Доброе утро! – говорит она Фотографу, плюхаясь на сиденье рядом с ним.

– Доброе… утро, – отвечает Фотограф, стараясь звучать холодно, но Мадам не улавливает намеков.

– Я начну сразу с сути, – говорит она и надгрызает печенье. – Угощайтесь, кстати!

Мадам протягивает пакет Фотографу, но тот отказывается угощаться, чему Мадам нескрываемо рада.

– Так вот, вчера я была в драмтеатре…

– О, нет, – предчувствуя неладное, стонет Фотограф.

– О да! – ликующим тоном молвит мадам и вынимает из пакета следующее печенье. – И угадайте, что произошло?

– Актер заметил вас в партере и от пережитого потрясения упал в оркестровую яму? – выдвигает предположение Кондуктор.

– Хам! – молвит Мадам и метким выстрелом отправляет крошку от печенья прямо в глаз Фотографу. – О, простите, я не хотела. Это всё вы виноваты!

Последняя реплика адресуется Кондуктору в комплекте с испепеляющим взглядом. Фотограф, вынув носовой платок, аккуратно извлекает из глаза крошку, а Мадам самозабвенно продолжает рассказ.

– Так вот, я была в театре. Там шла пьеса из жизни парижской богемы. Ну, вы представляете – море абсента, свободная любовь, творческий экстаз и прочее в таком духе.

Фотограф демонстративно зевает, выражая тем самым свое отношение к парижской богеме, в то время как Молодая Особа, сидящая в соседнем ряду, внимательно прислушивается. Ведь вскоре – она уверена – ей предстоит стать частью этого мира, и нужно заранее набираться опыта, чтобы потом не оплошать.

– И там была одна актриса, – продолжает повествование Мадам. – Ах, мне не найти слов, чтобы передать, что сделалось со мною, как только я увидела ее! Я тут же позабыла этого тенора…

Это Актриса

– Мадам, вы меняете предметы обожания быстрее, чем аргентинский жиголо! – комментирует Кондуктор.

– Ой, много вы знаете об аргентинских жиголах! – парирует Мадам и вгрызается в третье печенье. Затем поворачивается к Фотографу и продолжает:

– Она божественна, божественна! Я, знаете ли, ничего такого раньше в себе не замечала, но тут… Когда она стояла на краю сцены, запрокинув голову, заломив руки, и произносила свой трагический монолог… У меня что-то прямо как будто щелкнуло в груди!

– Это у вас, видимо, бронхит, – изучая ногти на правой руке, молвит Кондуктор.

Школьник и Молодая Особа заходятся в беззвучном хохоте, но Мадам не даёт себя сбить:

– Там еще такие слова были… как же… Гм… Гм… Вот только что помнила – и забыла! Это всё вы виноваты! – Она трясёт кулаком в сторону Кондуктора. – А, нет – вспомнила: «Я застрелюсь!» Или всё же «Я утоплюсь»?..

– Я удавлюсь! – бодрым тоном подсказывает Кондуктор, подмигивая Безработному.

– А пойдите вы к черту, хам! – кричит Мадам, но тут же вновь возвращается к повествованию.

– Я должна поведать ей о своих чувствах. И вы мне поможете в этом!

– За что? – стонет Фотограф и закатывает глаза.

– Мы сделаем новое фото. Я в алой тунике, расшитой гиацинтами, а в руках – томик Сапфо…

– А может, сойдут и те фотокарточки, что мы сделали для тенора? Там же флейта, восточные шелка – тоже вполне себе … э-э-э … э-э-э …

– Перестаньте экать! Или у вас внезапный инсульт?

– Инсульт всегда внезапный, – неожиданно встревает Бабуля. – Запланированных инсультов не бывает. Вот у моей приятельницы одной…

– Да ну вас с вашей приятельницей, в самом деле! – раздраженно вскрикивает Мадам.

Затем, повернувшись к Фотографу, шепчет с напором:

– Те фотокарточки не подойдут. Там же флейта, помните?

– По… помню, – лепечет Фотограф, – и что же?

– То же! Флейта – это… – тут Мадам что-то мямлит, – … символ.

– Какой, простите? – не понимает ее собеседник.

– …ес…, – едва слышно бормочет Мадам, – символ.

– Майонез – символ? – Фотограф начинает думать. – Ну, в известном смысле… некоторым образом…Если бы вы объяснили, какое отношение имеет флейта к майонезу…

– Да нет же! – гаркает прямо ему в ухо Мадам, так, что Фотограф подпрыгивает. – Какой еще майонез!

– Флейта – фаллический символ! – громко и достоинством произносит Бабуля, которая всю жизнь до самой пенсии работала в Филармонии конферансье.

Школьник хихикает. Из всего сказанного понял только «майонез», зато видит, какое лицо сделалось у Мадам.

– Да что вы говорите! – картинно пугается Фотограф, прижимая к сердцу ладонь.

– Да! – рявкает та не без облегчения. – И этот символ кажется мне излишним… в новых обстоятельствах. Так что решено – завтра же сделаем новую композицию. Томик Сапфо я возьму в районной библиотеке, а вот алую тунику… впрочем, у моей соседки по площадке я видела как раз такие шторы в спальне – алые, с темно-синими гиацинтами. Думаю, она одолжит мне их на пару часов. А вы поможете мне красиво задрапироваться. Ведь вы же поможете? – грозно спрашивает Мадам.

– Конечно, помогу, – бормочет Фотограф, опасаясь физической расправы.

– Ну, тогда решено, – Мадам довольно вздыхает и откидывается на спинку сиденья.

– «Театр юного зрителя», – объявляет Водитель, и пришельцы покидают салон.

Красное и белое

– Не может этого быть, – говорит Бабуля, шурша фантиком от мятного леденца.

– Может! – заявляет ей Безработный. – Я сам их видел. Они стояли возле мясной лавки.

Это Безработный

– Но это ничего не доказывает, – говорит Бабуля.

– А у нашей, – продолжает Безработный, – в рукаве была бутылка.

– Как? В рукаве?

Безработный усмехается.

– У меня глаз наметанный, меня не проведешь. Французское белое, сухое.

– Почему именно сухое? – ехидно интересуется Бабуля. – А если оно не белое, а красное? И не сухое, а полусладкое?

– Потому, что вторая дама прямо так и сказала: «Больше всего я люблю красное и белое!» Наша ей: «А я, пожалуй, больше белое. Белое сухое. Ах, это французское вино!». Потом они еще поговорили – тут, врать не буду, не слышал. Но та вроде растерялась. Тихо так что-то говорит. И зырк этак, словно бы стыдится. А наша как подскочит – хвать ее под локоть и повела, и повела. Поволокла!

– Куда? – вытаращивает глаза Бабуля.

– К себе, конечно. В свое логово. Наверное, будет прохаживаться перед ней в своих алых занавесках. С этими, как их…

– Темно-синими гиацинтами, – подсказывает Бабуля.

– Вот-вот, с ними.

– Но вы уверены, что она это она? Та самая?

– Никаких сомнений. Такая высокая особа, знаете, крупная кость, с таким властным уверенным лицом, в таком красном платье, с такими большими…

– Ну, как вам не стыдно! – восклицает Бабуля. – Здесь дети!

Школьник, который качал ногой, делая вид, что смотрит в окно, хихикает. Бабуля берет его за плечи и выпрямляет.

– Сколько раз говорить, не сутулься! Горбатым хочешь вырасти?! Инвалидом хочешь остаться?!

И поворачивается опять к Безработному.

– Так что вы говорите, крупная дама с формами?

– О, да! – восклицает тот. – Еще с какими! Когда она стояла, запрокинув голову, заломив руки, у мясной лавки, я сразу понял, кто она такая.

– А она не говорила что-нибудь вроде: «Я застрелюсь?»

– В том-то и дело, что почти! – Безработный радостно потирает руки. – Она сказала, она сказала… постойте, как же она сказала?

– Боже мой! – говорит кто-то за его спиной.

– Да! – Безработный даже подскакивает на месте. – Вот это самое она и сказала. Боже, говорит, мой.

Тут он оборачивается, видит Мадам, которая как раз вошла в вагон, и испуганно хрюкает. Но Мадам не обращает на него никакого внимания. Она садится на свое любимое место у окна и повторяет:

– Боже мой! Ах, Боже мой!

– Что такое? – спрашивает Бабуля.

– Все кончено, – трагически произносит Мадам, запрокинув голову, заломив руки.