Чёрный Скорпион - Юрий Кургузов

"Хам" мягко опустился на четвереньки и как в детской игре "в лошадку" очумело засеменил под столик справа, из-за которого моментально вскочила длинноногая молодая женщина в сверхкоротком воздушном платье. И я эту женщину прекрасно понимал: еще секунда, и бедняга заехал бы к ней между ног, как в конюшню.

Но слишком уж разевать рот по сторонам было некогда, и потому, когда первый друг "хама", лохматый, да еще с серьгой в левом ухе, занял место павшего соратника, ему я врезал от души. Не от всей, но достаточно, чтобы он врубился в металлический забор и зарылся головой в плющ. Если вы думаете, что я не люблю лохматых, то ошибаетесь. Я не люблю мужиков с серьгами, если, конечно, они не казаки, не цыгане и не папуасы — этим положено. Даже когда по телевизору показали Ринго Старра с серьгой в ухе, я ужасно расстроился — как будто он этой своей серьгой наплевал мне в самую душу. Потом, правда, успокоился — Ринго все-таки есть Ринго, с серьгой или без… Однако Маккартни-то их не носит. Значит, можно все же без этого.

Но я отвлекся. Хотя рассказывать, в принципе, почти и не о чем. Главная беда этих друзей была даже не в том, что в свое время они не шибко научились махать ногами и руками. Шибко махать как раз вовсе и не обязательно. Главная же их беда — отсутствие гибкого тактического и оперативного мышления: не успев или не сообразив вовремя вырваться на простор, они лихими соколами налетали на меня по-одному, а я, как Леонид в Фермопильском ущелье, бил их по головам либо иным частям тела безо всякого ущерба для собственной личности.

И девушки тоже привяли. Их девушки, моя была где-то сзади. Когда третий кавалер пропахал носом по столикам, сметая на пол бутылки и закусь, они пронзительно завизжали и, валяя стулья из алюминиевых трубочек, бросились к выходу. Следом за ними бросился к выходу и четвертый боец — сразу же после того, как увидел, что сталось с третьим.

Ей-ей, я отнюдь не тщеславен, да и нечем особенно было гордиться: публика попалась хлипкая и в физическом и в моральном плане. Но все ж таки я, разрази меня гром, был с дамой!..

И я гордо к ней обернулся:

И — немало при том удивился: моя юная дама была сейчас белой как полотно, и куда только девался недавний аппетитный загар.

Нет, тельце-то Настеньки было все таким же шоколадно-золотистым, но вот личико… Знаете, впечатление складывалось такое, что ее, покуда я развлекался, сунули физиономией в куль с мукой. А глаза… глаза расширились как у сумасшедшей и глядели на меня теперь с нескрываемым ужасом. Да-да, я не оговорился — не с радостью, не с восторгом, а самым что ни на есть безумным, диким страхом.

И не успел я еще все это дело толком осознать, и не успел я еще все это дело хотя бы зафиксировать, как сзади раздался голос. Негромкий, очень приятный и мелодичный женский голос.

Голос сказал:

— Браво!

И я оглянулся.

И — в лицо мне ударила струя с жутко вонючим и жутко противным вкусом и запахом. Струя того, что в народе ласково называют "черемухой", хотя, уже падая, я грустно подумал, что, кажется, это не "черемуха", а нечто гораздо более опасное…

Конечности мои, и нижние и верхние, парализовало почти мгновенно. В голове сразу же поплыл малиново-багряный туман, а дыхание сперло будто арканом. Я попытался открыть глаза, но их уже потоком заливали хлынувшие откуда-то из недр черепа слезы. И все-таки…

И все-таки, распластанный как медицинская лягушка на полу и плачущий как Пьеро, я успел бросить последний взгляд на этот мир. А бросив, почему-то подумал, что все мои пируэты и кульбиты, сначала в воздухе, а после и на бетоне, и это маленькое, короткое словечко "браво" с большой буквы и с восклицательным знаком связаны, похоже, с женщиной, которая сейчас стремительно уходила прочь.

Женщиной с длинными ногами в очень коротком воздушном платье…

А потом все вокруг завертелось, закружилось, заплясало и исчезло. Я попытался глотнуть хоть немного воздуха — но он не глотался.

"Эге, — смекнул я. — Кажись, отключаюсь…"

И — отключился.

Глава третья

Если вы помните давний уже фильм "Газонокосильщик", то не нужно подробно объяснять, что видел я, пока пребывал в отключке благодаря загадочной серноногой мадам, накормившей меня такой порцией весьма специфической дряни, которой, должно быть, с избытком хватило бы на половину взрослого населения этого проклятого городка.

Сначала — полная тьма, то есть, не было практически ничего, не было даже меня. А потом… потом — не знаю, долго или же нет (категория Времени тоже перестала существовать), — но я трепыхался как воздушный змей на ветру, летел и парил по каким-то черным, белым, черно-белым, ослепительно-золотым и самых невероятных иных колеров тоннелям и коридорам, — то узким как игольное ушко, то необъятно широким, как магистральная канализационная труба. И меня втягивало, всасывало и швыряло и в то и в другое. А сам был то я, а то — просто хрен знает что такое: какая-то постоянно меняющая форму и цвет аморфная каракатица, просачивающаяся сквозь прозрачные тягучие кристаллические решетки, цветовые растры, пучки и клубки лазерных змей. Наконец я почувствовал, что вроде бы снова обрел свое бедное бренное тело, однако оно сделалось вдруг таким невесомым — как комарик или пушинка, — и вот эту-то несчастную пушинку куда-то как понесло, понесло… Опять по слепящему глаза солнечному тоннелю, а потом… Потом сияние почти померкло, а в самом конце тоннеля, где-то в вышине, возникли сначала смутные, но с каждой секундой все более четкие багрово-серые фигуры. Только вот четкость эта почему-то не распространялась на лица — не лица, а какие-то мутные, зловещие, темные пятна.

И вдруг все вокруг снова завертелось, закружилось, и меня опять подхватило и понесло. Обратно через те же коридоры, тоннели и канализационные трубы; и я снова сделался каракатицей, потом опять человеком, а потом все разом исчезло. И так стало мне обидно и досадно — точно не дали досмотреть интересное кино, — что я, совершенно неожиданно для себя, очень громко выругался.

И тогда…

— …Что вы сказали?

Я медленно приоткрыл один глаз. Затем второй. Зажмурился, но секунд через пять открыл снова, уже оба одновременно.

Над моей головой склонилось женское лицо. Пока еще размытое, но постепенно становящееся все четче и четче.

— Вы что-то сказали? — повторила женщина. — Вам лучше? Вам уже лучше, правда?

Я с превеликим трудом разлепил спекшиеся, непослушные, словно пластилиновые, губы. "Видимость", однако, улучшилась уже настолько, что я без усилий сумел разглядеть смотревшие на меня с неподдельной тревогой и волнением большие зеленые глаза с длинными пушистыми ресницами.

И я сказал. Вернее даже не сказал, а хрипло каркнул, как старый больной ворон:

— Д-да!.. — Малость отдохнул и, сглотнув, добавил: — Мне уже лучше. Правда.

Девушка покачала головой:

— А мы за вас так испугались!

Я засопел:

— Еще бы. Я и сам за себя так испугался…

Однако увидев в зеленых глазах искреннее сочувствие и жалость, решил для поднятия общего настроения немедленно подарить этому заботливому и милому существу одну из самых своих коронных улыбок… и не смог: ощущение было такое, точно на месте лица — твердая гипсовая маска. Почему-то вспомнились вдруг, совсем некстати, посмертные маски великих — Моцарта, Петра, Пушкина… Ох, при всем уважении — мерзкое зрелище! И мне стало тоскливо.

Ну и (беда, как водится, не ходит одна) — еще новость! Хотел повернуть голову — и не смог. Попробовал поднять руку, и она тоже не подчинилась. Ногу — не слушалась. Господи, да что же это такое!..

М-да-а, любого, думается, на моем месте просто бы затрясло. Любого — но не меня. Меня не только не затрясло — я продолжал лежать как пень, как колода, как бревно, не в силах пошевелить ни единым своим членом. Нет, подобного кошмара со мной не было еще ни разу!

А за окном играло всеми своими звонкими фанфарами жаркое южное лето, и где-то там вовсю росли, цвели и буйствовали магнолии, пальмы и кипарисы. Птицы пели, собаки лениво лаяли, и один лишь я, один во всем белом свете, неподвижно валялся на белоснежной больничной постели как грязный булыжник на пыльной дороге. И никому я не был нужен, и никто, похоже, не собирался меня поднимать…

От жалости к себе я едва не прослезился, но вовремя сообразил, что тогда в глазах очаровательной медсестры буду выглядеть еще менее презентабельно. А ну кончай раскисать! — одёрнул себя. Хорошо, ладно, пусть, пусть я недвижим, но я же мыслю, а следовательно существую. И я могу, могу говорить! Сказал же я этой куколке сначала "Д-да", а потом и еще несколько куда более трудных слов. А ну-ка скажу еще…

Я героически разинул рот, однако девушка вдруг поднялась со стула, который стоял у изголовья моей кровати, прошла, покачивая бедрами, через всю палату и, открыв дверь, исчезла в чреве больничного коридора.