Мужская верность - Виктория Токарева

У меня все наоборот. Со стороны я – в полном порядке. А внутри – пустыня. Я часто заводила беседы сама с собой, была одновременно и пациенткой, и врачом-психоаналитиком в одном лице. Я спрашивала себя:

– Чего тебе не хватает?

И сама себе отвечала:

– Меня не любят, а только используют.

– Ты им не нужна, но ты им необходима.

– Я старею…

– Если бы вечную молодость давали по талонам: кому-то дали, а кому-то нет. Тогда обидно. Почему не мне? Но природа уравняла и умных и дураков, и бедных и богатых, достойных и недостойных. Даже гении не имеют привилегий…

– Но одиночество…

– А кто не одинок?

– Надя, жена Денички.

– Хочешь на ее место?

– Нет. Жизнь больше, чем любовь. Любовь – это только составляющая.

– Значит, ты хочешь быть здоровой, преуспевающей и любимой одновременно.

– Да. А разве нельзя?

– Здоровье – это образ жизни и наследственность. Твои родители. Корни. Преуспевание – это ты сама, твой труд. А быть любимой – это надо вложиться: любить самой. Ты сама любила? Или только потребляла чужую любовь?

Я молчу. Я не знаю, что сказать резонеру внутри меня. Значит, одиночество – наша расплата за наши грехи.

Однажды Деничка позвонил и сказал:

– Я сделал ей замечание – она заплакала. Она плакала одним глазом.

– А второй? – не поняла я.

– Второй парализован. Плакал только один глаз, и слезы шли по одной щеке.

Деничка замолчал, как провалился.

– Ты плачешь? – догадалась я.

– Нет, – сказал он.

Но я не поверила. Он плакал.

– Ты выпей, – предложила я.

– Я выпиваю каждый день, – сознался он. – У меня везде бутылки рассованы.

– Смотри не спейся.

Он молчал. Плакал.

Шла шестилетняя программа профессора из Оклахомы. Надежда перепутала день с ночью, как грудной ребенок. Днем спала, а ночью оживала. Ей хотелось есть, мыться, смотреть телевизор, беседовать…

Деничка днем бегал на работу, и ночное бдение возле жены было второй сменой. Он перестал спать. У него могла съехать крыша. Он звонил подавленный. Рассказывал о том, что наступила стойкая ремиссия. Здоровье Нади стабилизировалось. Это может длиться несколько лет.

– И ты несколько лет не будешь спать? – спросила я.

– Ну при чем тут я? – удивился Деничка. – Главное, что Надя не движется к концу.

– По-моему, ты первый помрешь, – предположила я.

– Это было бы неплохо, – серьезно сказал Деничка.

Он боялся остаться без нее. Он не умел без нее.

– Найми тетку на ночные дежурства, – посоветовала я.

– Надя не хочет ночью чужих людей. Я ее понимаю.

Все, кого я знаю, были способны на сочувствие – месяц. Ну, два. А из года в год, изо дня в день, сделать это своей жизнью… Это просто подвиг, сродни религиозному. Я не знала Надю, видела только один раз, но я готова была послужить ей тем, что поддерживала Деничку. Как могла. Я не просто говорила с ним, а вникала в тему. Я делала нашу беседу искренней и интересной. Как будто раздувала огонек милосердия. И он светил в ночи.

Если раньше мы скакали на ухабах в счастье, то теперь брели в ночи, спотыкаясь и держась друг за друга.

И если кто-то нес свой тяжелый крест, то другие обязаны были его поддержать. Или хотя бы стоять рядом.

Моя подруга Надька звонила мне время от времени. Когда я заводила разговор о Деничке – она обрывала меня. Отмахивалась:

– Не надо, не надо, не надо…

– Почему?

– Потому что я ничем не могу помочь, а погружаться в чужой стресс я не в состоянии. Я потом оттуда не вынырну…

Ну что ж… Есть и такая позиция. Зачем разговаривать, разводить ля-ля-тополя, если ничего нельзя сделать.

Я не осуждала Надьку. Однако если один не захочет сопереживать, другой, третий, то Деничка останется один, как в лесу. А если один бросит камешек сострадания, другой, третий, то Деничка, как мальчик с пальчик, по камешкам сможет найти дорогу обратно. Из отчаяния в жизнь.

Деничка снова пришел ко мне на работу. Посидел полчаса и ушел.

– А что он ходит? – спросила Соня.

– Отмокает, – сказала я.

– Планирует, – уточнила Соня.

– Что ты хочешь сказать?

– То самое. Не будет же он один, как анахорет.

Я перестала жевать овсяное печенье и некоторое время сидела с полным ртом. Потом проглотила.

– А кто такой анахорет? – спросила я.

– Не знаю, – ответила Соня. – Если он тебе не понадобится, отдай его мне.

– Зачем?

– Надоело биться за мужика. Хочется свободного без жены, без детей. У него ведь нет детей?

– Нет, – вспомнила я. – Но у него есть жена.

Соня промолчала. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя произносить. О Деничке нельзя было сказать: вдовец. Но он был «перспективный вдовец», а значит – жених.

– Он же тебе не нравился, – напомнила я.

– Мне уже сорок лет, – созналась Соня. – Копалась в женихах, как в мусоре. И осталась на бобах. А этот все-таки лауреат. Духовный человек…

Соня приготовила растворимый кофе. Разлила по чашкам.

Посетителей не было. Начальство задерживалось. Редкая минута тишины и независимости.

– Я уже не хочу бешеных страстей, ревности, перетягивания каната – кто главней… Я хочу обыкновенную жизнь: с утра на работу, вечером домой. Ужин со свечами. Походы в театр… А можно и без свечей и без театра – просто у телевизора, сидеть и комментировать власти предержащие. Совпадать во мнениях или спорить…

Соня смотрела перед собой в одну точку, и казалось, что она грезит наяву.

Я вдруг вспомнила, как Деничка смотрел на меня в театре, будто ловил лицом солнце… А вдруг действительно – планирует, хотя Деничка не плановый, не практичный и не прагматичный. И все же: почему не я? Почему не он?

Ночью мне приснилось, будто мы Деничкой идем в обнимку по старинной узкой улочке, а на его груди висит табличка: «Лауреат».

Значит, меня все-таки смущала его внешность.

– А что ты ешь? – спросила я в очередной раз. – Как ты питаешься?

– Нормально, – сказал он.

– А кто тебе готовит?

– Иногда на работе. А иногда Карина, медсестра. Она ведь Наде готовит…

– А что она готовит? – поинтересовалась я.

– Ну, так… – Деничке была неинтересна эта тема. Он любил есть вкусно, но мог наесться чем угодно. Даже просто хлебом и луком.

– А хочешь, сходим в казино? – пригласила я.

Деничка подумал, потом сказал:

– Зачем мне казино? Я лучше на компьютере поработаю.

– Не хочешь или не можешь? – уточнила я.

– И то и другое. Можно я тебе почитаю, я тут кое-что набросал.

Деничка начал читать шутливое приветствие к чьему-то юбилею. Текст был набит шутками, типа: менестрель – значит киллер, экстаз – значит бывший таз.

Я слушала и отмечала: Деничка трезвый и адекватный и даже в состоянии написать спич к чьему-то юбилею.

Зима тащилась долго, и казалось – ей не будет конца. И даже в апреле лежал снег.

Деничка позвонил в непривычное время, в два часа дня, и проговорил непривычно официальным тоном:

– Моя жена Надя умерла. Прощание состоится завтра в морге девятой больницы.

Он назвал улицу и дом. И положил трубку.

Я чувствовала: его как будто разрезало пополам. Одной половины нет. А другая действует, говорит, мыслит и плачет.

Я стояла возле телефона, склонив голову. Как бы ни болела Надя, но она БЫЛА. А сейчас ее нет, и где она – знает один Бог.

К моргу я опоздала, совсем немного, на двадцать минут. Заезжала на базар за цветами. Я была уверена, что двадцать минут – не срок на фоне вечности. Но оказывается, панихида уже началась.

Морг был крошечный, отдельно стоящее одноэтажное строение. Провожающие не уместились в нем, и небольшой хвост вылезал из дверей.

Я подошла и скромно остановилась, не пытаясь протиснуться. Передо мной возвышалась молодая брюнетка с распущенными волосами, без шапки, но в дубленке. Девушка была высокая, грудастая, груди – как футбольные мячи. Дубленка – в талию, подчеркивала все это роскошество. Высокий рост спасал положение.

Она обернулась и посмотрела на меня спокойным карим взором, и я почему-то подумала, что это медсестра из реанимации, которая работала у Денички. Карина. Общий облик был приятным. Иначе, наверное, и не может быть у медсестер из реанимации.

Постепенно толпа ужалась, как в переполненном автобусе, и я оказалась в зале прощания, если, конечно, это можно назвать залом.

Гроб стоял в середине, засыпанный цветами. Усопшая была не видна мне, и я дала себе слово: не заглядывать в гроб. Я знала, что мертвое лицо отпечатается в моей памяти навсегда и я ничего не смогу с этим сделать. Так и буду ходить, есть, спать с этим отпечатком. Я не то чтобы боюсь мертвецов. Больше. Я от них цепенею. Нервная система живого не приемлет, отторгает, отмахивается.

Быть спокойным и участливым с мертвыми может только верующий человек. Или близкий. Я – ни первое, ни второе.

Деничка увидел меня и быстро, энергично протиснулся. Стал рядом. Пожал мою опущенную руку.