Испытатели счастья - Михаил Веллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы были молоды и не умели работать не отлично. Нам требовалось совершенство. И мы получили его – как получаешь в молодости все, если только тебе это не кажется…
И когда в четырехтомной инструкции по подготовке данных была поставлена последняя точка, Казанова выглядел перед нами коммивояжером, а Дон Жуан – трудновоспитуемым подростком. Мы были крупнейшими в мире специалистами по любви. По рангу нам причиталось витать в облаках из роз и грез, не касаясь тротуаров подошвами недорогих туфель, купленных на зарплату младших научных сотрудников.
Институт вслух ржал и тайно бегал к нам за советами.
А мартовское солнце копило чистый жар, небесная акварель сияла в глазах, ватаги пионеров выстреливались из дверей с абордажными воплями, спекулянты драли рубли за мимозки и коварные скамейки раскрашивали под зебр те самые парочки, уют которым предоставляли.
Но если раньше осень пахла мне грядущей весной, – теперь весна пахла осенью… На беспечных лицах ясно читались будущие морщины. И имя «Эльконд» вонзилось в совесть серебряной иглой.
Наверное, мы сделались мудрее и печальнее за эти полгода. Усталая гордость легла в нас тяжело и весомо. Хмуроваты и серы от зимних бдений, мы были готовы дать этим людям то, о чем они всегда мечтали. Счастье и любовь – каждому.
6
Избегая огласки, мы обратились в Центральное статистическое бюро и прогнали двести тысяч карточек.
– А как меня на работе отпустят? – тревожилась Матафонова Алла Семеновна, 34 года, русская, не замужем, бухгалтер Ленгаза, образование среднее… воробушек серый и затурканный.
– Оплатят сто процентов, как по больничному, – успокаивал я.
– Я больна? – пугалась Алла Семеновна, и на поблекшем личике дрожало подозрение, что институт-то наш – вроде онкологического.
– Вы здоровы, – ангельски сдерживался Павлик-шеф. – Но… – и в десятый раз внушал, что летнего отпуска она не лишится, стаж, права, положение, имущество сохранит, – а вдобавок…
– Ах, – чахло улыбнулась Алла Семеновна, уразумев, наконец. – Не для меня все это. Я ведь неудачница; уже и свыклась, что ж теперь… рученькой махнула.
Уж мне эти сиротские улыбки ютящихся за оградой карнавала…
К Маю Алла Семеновна произвела легкий гром в родимой бухгалтерии. Зажигая конфорку, я глотал смешок над потрясенным Ленгазом.
Возник кандидат непонятных наук со старенькой мамой (мечтавшей стать бабушкой) и новыми «Жигулями». Мил, тих, спортивен, в присутствии суженой он впадал в трепет. Грушевый зал «Метрополя» исполнился скромного и достойного духа счастливой свадьбы неюной четы. Невеста выглядела на ослепительные двадцать пять. Сослуживцы, сладко поздравляя, интересовались ее косметикой.
Развалившись вдоль резной панели, мы наслаждались триумфом, как взвод посаженных отцов. Олаф сказал речь. В рюмках забулькало. Закричали «горько!». Запахло вольницей. Нетанцующий Лева Маркин выбрыкивал «русскую» с ножом в зубах, забытым после лезгинки. Игорь «разводил клей» с джинсовой шатенкой: две модные каланчи…
В понедельник все опоздали. Игорь предъявил помаду на галстуке и тени у глаз и потребовал отгул. Нет – три отгула! И все захотели по три отгула. И попросили. По пять. И нам дали. По два.
Отоспавшись и одурев от весенней свежести, кино, газет и телика, я заскучал и сел на телефон. Люся нежно звенькнула и бросила трубку. У паникующего Левы Маркина обед убегал из кастрюль, белье из стиральной машины, а жена – из дому: сдавать зачет. Мама Павлика-шефа строго проинформировала, что сын пишет статью. Олаф отпустил дочку с мужем в театр и теперь спасал посуду и мебель от внучки.
А ночью я проснулся от мысли, что хорошо бы, чтобы под боком посапывала жена – та самая, которой у меня нет. Черт его знает, куда это я распихал всех, кто хотел выйти за меня замуж…
Нет, древние были правы, когда начинающий серьезное предприятие мужчина удалялся от женщин. Не один Пушкин «любя, был глуп и нем». Сублимация, трали-вали… Негасящийся очаг возбуждения переключается на соседние участки, восприимчивость нервной системы обостряется, работоспособность увеличивается… азбука.
Но счастье, прах его… Уж так эти молодожены балдели… Собственно, был ли я-то счастлив. Неужто сапожник без сапог…
Разбудоражившись, я расхаживал, куря и корча зеркалу мужественные рожи, пока не зажгли потолок косые солнечные квадраты.
…На контрольной явке Алла Семеновна, светясь и щебеча, шушукалась с Люсей в ее закутке и рвалась извлечь из замшевой торбы «Реми Мартен». Но перед билетами на гастроли Таганки мы не устояли: нема дурных. Хотя без Высоцкого – не та уже Таганка…
Митька выразил опаску: потребительницу напрограммировали; однако Ленгаз восторгался – и всем-то она помогает, и подменяет, и исполняет, и вообще спасибо ученым, побольше бы таких.
Выдерживая срок, мы перешли к разработке поточной методики.
Новое несчастье свалилось на наши головы досрочно. При очередной явке в щебете счастливицы прозвучали фальшивые ноты; а шушуканья с Люсей она уклонилась.
Резонируя общей нервической дрожи, Олаф ухажерски принял Аллу Семеновну под локоток и увлек выгуливать в мороженицу. И взамен порции ассорти и двухсот граммов шампанского полусладкого получил куда менее съедобное сакраментальное признание. В его передаче слова экс-неудачницы звучали так: «Чего-то как-то э-ммн…»
Я аж кипятком плюнул. Павлик-шеф взъярился. Люся пожала плечиками. Игорь припечатал непечатным словом. Измученный домашним хозяйством Лева Маркин (жена сдавала сессию) зло предложил «вернуть означенную лошадь в первобытное состояние».
– Чефо ше ты, душа моя, хочешь? – со стариковской грубостью врубил Олаф в лоб.
– Не знаю, – поникла Алла Семеновна, 34 года, трехкомнатная квартира, машина, муж-кандидат, старший же бухгалтер Ленгаза и первая оной организации красавица. – Все хорошо… а иногда лежишь ночью, и тоска: неужели это все, за чем на свет родилась?
Хотел я спросить ядовито, разве не родилась она для счастья, как птица для полета… да глаза у нее на мокром месте поплыли.
7
– Когда все хорошо – тоже не очень хорошо…
– Кондитер хочет соленого огурца… Сладкое приторно.
– В разфитии явление перерастает в свою противоположность – это вам на уроках опществоведения не задавали учить, зубрилы-медалисты? – И Олаф постучал в переносицу прокуренным пальцем.
– Система минусов, – хищно предвкусил Павлик-шеф, вонзая окурок в переполненный вербно-совещательный кувшин. – Минусов, которые как якоря удерживают основную величину, чтобы она не перекинулась со временем за грань, сама превратившись в здоровенный минус.
– Хилым и от счастья нужен отдых? – поиграл Игорь крутыми плечами, не глядя на Люсю.
– «Мужчина долго находится под впечатлением, которое он произвел на женщину», – шепнул Митька, воротя нос от его кулака.
Игорю указали, как он изнемог от женских телефонных голосов…
– Перцу им, растяпам! – сказал я. – Под хвост! Для бодрости.
– Заелись. Горчицы!
– Соли!
– Хрена в маринаде!
– Дусту, – мрачно завершил перечень разносолов Павлик-шеф.
Ельников, по молодости излишне любивший сладкое, осведомился:
– А как будем считать? По каким таблицам?
И попал пальцем не в небо, и не в бровь, и даже не в глаз, а прямо в больное место. Откуда ж взяться таким таблицам-то…
Расчет ужасал трудоемкостью, как постройка пирамиды. На нашей «МГ-34» от перегрева краска заворачивалась красивыми корочками…
– Не ляпнуть бы ложку дегтя в бочку меда…
И выяснились вещи удивительные. Что прыщик на носу красавицы делает ее несчастной – хотя дурнушка может быть счастлива с полным комплектом прыщей. Что отсутствие фамилии среди премированных способно отравить счастье от труда целой жизни. Что один владелец дворца несчастлив потому, что у соседа дворец не хуже! – а другой счастлив, отдав дворец детскому саду, и в шалаше обретай сплошной рай, причем даже без милой.
Н-да, у всякого свое горе; кому суп жидок, кому жемчуг мелок.
Тупея, мы поминали древние анекдоты: что такое «кайф», о доброй и дурной вести, о несчастном, постепенно втащившем в хибару свою живность и, выгнав разом, почувствовавшем себя счастливым…
Один минус мог свести на нет все плюсы, в то время как сто минусов каким-то непросчитываемым образом нейтрализовали один другой и практически не меняли картину пресыщения…
Мы тонули в относительности задачи, не находя точку привязки.
8
Мы раскопали безропотного лаборанта словарного кабинета, упоенно забаррикадировавшегося от действительности приключенческой литературой, и сделали из него классного зверобоя на Командорских островах. Лаборант-зверобой забрасывал нас геройскими фотографиями которые годились иллюстрировать Майн Рида, а потом затосковал о тихом домашнем очаге.
