Рассказы - Анатолий Елинский

Вернувшись на кровать, майор стал дожидаться утра.

— Может, пора? — малодушничал майор. — Тридцать пять, скоро выслуга. Сколько ещё давиться консервами по выходным и дружить гениталиями со случайными женщинами? Я одинок… Я трагически одинок… Одинокий, как вымпел на Луне, — пожаловался он шепотом чёрному коту.

— …Проводница Света, золотые берега, почему вы не вызолотили мой пах? — продолжал красиво думать Антонов. — Скоро полиняет выскочивший из «Поляроида» квадратик, с грохотом умчится скорый поезд, сгниёт фольга от шоколада в нашей кислой и щёлочной земле.

А пока — я помню тебя, Света. Каждой клеточкой и каждым нервным окончанием.

И хочу — глупую, смешливую, свежую.

Ты приедешь из Москвы, и мы недолго подружим. Потом распишемся. Я стану отцом твоему мальчику. Научу стрелять, буду брать на бега. Мальчик вырастет, станет мужчиной. Навестит нас на даче; привезёт нашего внука. Вечером ты будешь перетирать викторию с сахаром. Так у варенья сохраняется аромат свежих ягод. Как делала моя мама. А я прочитаю тебе много хороших стихов, ты прочувствуешь их и полюбишь. Мы проживём долго и счастливо и умрём в один день.

А зимой… а что я с ней буду делать зимой? — сбавлял обороты майор. — Что я с ней делать буду? Зимой? О чём говорить? Долгими зимними вечерами? А дети пойдут? Пелёнки, пузыри, сопли…

— …Боги мои! — чуть не вскрикнул начитанный майор. — Что за чушь лезет в голову! Это жара, это пиво…

Бега закончились. Солнце пекло неимоверно. Девушка давно ушла, оставив на перильце пустую бутылку. Старый холостяк, бравый майор побрёл к выходу, отсчитывая в ладони влажную мелочь на «Очаковское крепкое» и автобусный билет.

Кепка

Снег выпал сразу после Покрова.

Андрей Андреевич проснулся до будильника и лежал, настраиваясь на продолжение. Сон не шёл — ушёл или надолго вышел. Андрей Андреевич прижался к жене, взяв в ладонь тёплый купол с шершавой вершинкой. Левое колено протолкнулось между полусогнутых женских ног, поднялось до упора и замерло. Наташа освободила грудь и выдохнула в подушку: «Отстань, а. Мне спать ещё час…»

Не шоркал по асфальту дворник, не урчали машины, прогревая двигатели. Андрей Андреевич курил на кухне, рассматривая фашиствующий подъёмный кран на стройке по соседству. И стрела крана, и обляпанная бетономешалка, и кривые акации двора казались посыпанными мелкой солью. «Нужно кепку и шарф, а где у меня кепка. И перчатки, перчатки найти».

Ещё вчера мокрые кучи грязных листьев оскорбляли эстетическое чувство Андрея Андреевича. Еще вчера воздух пах крепкой чайной заваркой, разбавленной сладковатой ноткой сгоревшего бензина. «И всё. Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей. Отряхнула. Теперь до апреля. Зима в Красноярске: то холод, то слякоть — слоёный пирог. Кусаю морозного воздуха мякоть, шагнув за порог. Да, кепка и перчатки…»

До сорока Андрей Андреевич кепок не носил. Кепка появилась недавно, вместе с Наташей. Нет, сначала Наташа, а потом — кепка, осенние перчатки, три пары брюк из немнущейся ткани, чёрных, новые наручные часы и приличные галстуки. Хорошая кепка кожи «crack», зимняя, с наушниками, с кокетливой кнопочкой по серёдке козырька. «McGregor original sport wear».

Андрей Андреевич занимался техническими переводами и работал дома. Когда Наташа уходила на службу в присутствие, он ещё спал. Да, и удобная кровать появилась тоже благодаря Наташе. На первом супружеском ложе два на метр спали как сиамские близнецы с той лишь разницей, что каждый мог вращаться вокруг своей оси, такой вот парадокс. Не просыпаясь, синхронно поворачивались. Они походили на два тёплых уголка, вложенных друг в друга.

«Когда мне было четырнадцать лет — а мне ведь было когда-то четырнадцать лет! — размышлял Андрей Андреевич, глядя в зеркало и размазывая по щекам голубоватую пену, — за час до возвращения мамы с работы я проветривал комнату от табачного дыма, заправлял постель и мыл посуду. Сейчас мне сорок четыре, и за час до прихода Наташи я делаю то же самое! А что изменилось? Стал бриться».

Кепок Андрей Андреевич не носил из пижонских соображений. Кепка делала короче лицо и удлиняла нос. По этой же причине ненавиделись лыжная шапочка и резиновая нашлёпка для бассейна, но приходилось терпеть. Шляпу Андрей Андреевич не надел бы и под дулом пистолета. «А в шляпе я похож на мужской половой орган вид сверху», — парировал фантазии подруг. Но с появлением Наташи Андрею Андреевичу стало абсолютно не важно, что там у него с лицом и носом, и даже смущавшие ранее носогубные складки, особенно правая, ассиметрично-длинная, перестали волновать при утреннем изучении в ванной. «Что нужно мужчине, чтобы достойно выглядеть? Приличная чистая обувь, стрелка на брюках, идеальное бритьё и прическа плюс хорошие часы. Остальное — мимо».

Вот фуражку — фуражку да, довелось в армии. Летом в пилотке, на два размера меньше, нахлобученной за чуб. Новая стиралась с хлоркой, для благородной линялости; ярко-зелёные носили только молодые. За клапаном вместо положенных иголок с черной и белой нитками (не менее семидесяти см! не менее, боец!) красовалась надпись, сделанная обмакнутой в кальций хлор о два спичкой: «Служить-то осталось…» Старшина ревел белым медведем, потерявшим льдину.

Раз в роту забрёл пьяный прапорщик Кокарев, рыжий и толстый. Облокотясь на тумбочку и отклячив немалый зад, стал трепаться по телефону. Друг и земеля Снегирь подкрался, поставил на заслуженное прапорское филе пилотку и закланялся, отдавая честь: «Так точн, тащ папщк! Никак нет, тащ папщк!»

Собирались на дембель: перешивали брюки, начёсывали шинели. В мокрую ушанку набивались книги («Малая земля», «Этапы большого пути», «Материалы ХХV съезда КПСС»). Высохнув, шапка становилась строго квадратной. Продуманно гнутая кокарда и — домой, зёма! Оркестр! «Прощание славянки»!

Кокарева той осенью комиссовали: на плацу отстреливался от инопланетян, пытаясь поднять полк «в ружьё». А Юра Снегирёв стал бандитом, убили Юру на стрелке во время великой алюминиевой войны начала девяностых.

Кофе и вторая сигарета. На улице темно и тихо. Укоризненно смотрит в окно католический крест телеграфного столба.

Погиб Юра Снегирь, убили Юрку, лежал невостребованно в морге, пока Андрей с Ларой его не нашли. При нём имелось заявление на сдачу волыны, все братки с такими ходили для подстраховки. Из милиции по адресу отправили человечка, тот позвонил — никого — и ушёл. Ни записки, ни соседям не сообщил. Они уже не жили с Ларой, она хватилась, когда Юра пропал на две недели — не позванивал и не заходил. «И как это я его не похоронил? — удивлялся служащий покойницкой. — Больше десяти дней прошло, все уже захороненные, кто с ним поступил». Нас ждал — сказала Лара.

Кладбище на Шинников, Юрин одноклассник прячется за массивным деревянным крестом, чтобы не видеть Юру, гроб не закрывается — ступня большая, 48-й размер, разули Юру, гроб закрыли, пошёл к Богу Юра Снегирь босиком.

— Ну не ноги же ему ломать, — извинительно буркнул могильщик.

Юра лёг рядом с матерью, отцом и бабушкой.

— Вот и улетели Снегири… — вздохнул кто-то.

— Но Лара же осталась. И Варя…

— Лети, Снегирь! — плакал пьяный Андрей.

— Мы празднуем смерть друга… — оговорился на поминках «бригадир».

Прошли какие-то дни… Поехали к Ларе на огород, и на полу дачного домика, среди торжественных морковок и сухих грязных луковиц Андрей увидел Юркины фотографии — любительские, бледно-черно-белые, с загнувшимися уголками: их БРДМ, на броне солдатики с тонкими шеями. Случайно трезвый Кокарев в обнимку с ротным, немецкий город Вурцен. А вот Андрей с Юркой, пэша расстёгнуто, ремни на яйцах… Жимануло сердце.

— Что же ты, — повернулся к Ларе. — Забери, Варька вырастет, память об отце.

Она собрала равнодушно и сунула за печь.

Одеваясь в спальне и стараясь не скрипеть, Андрей Андреевич вспомнил их странный недолгий роман и то, как чуть не женился на Ларе спустя год.

Ночь на Рождество встречали в семье художников Краснощёковых, знакомых Лары. Красиво пьяная богема тусовалась у картин, восторженно цокая и одобрительно мыча: «Да, это вам не лягушек в жопу дуть… Талант, талант несомненный! Молодца, художница!» Картины не тронули: в душе Андрея копошилась угрюмая гадина. Днём мать Насти, хлёстко обозвав, запретила ему видеться с собственной дочерью.

— А давайте погадаем! — предложила радостная хозяйка.

Расставив по углам комнаты свечи и усевшись на пол, стали гадать.

На длинном волоске опустили в рюмку обручальное кольцо. «Если колечко звякнет — значит „да!“» Стали вопрошать. «А можно мне? — спросил Андрей, чувствуя лёгкое покалывание в груди. — А если не вслух? Я два раза, можно?» Разрешили.