Богатство кассира Спеванкевича - Анджей Струг

Видит обоих директоров: старый Сабилович я молодой Згула, они сидят в глубоких кожаных креслах в кабинете, где в убранстве чередуются польские и американские национальные цвета, и смотрят друг на друга, оторопев от изумления. Пусть налюбуются — оба угодят за решетку: одновременно с похищением кассы откроется противозаконная задержка поступивших к ним из Лодзи вот уже две недели назад трехсот тысяч активов английского банка, мало того, обнаружатся махинации с этими активами, игра на понижение злотого. Так вам и надо, американская сволочь!

…Утрата[1]. Поезд стоит долго, множество пассажиров пытается в давке выбраться из вагонов. Школьники выскакивают в окна. Шум, крики. В суматохе Спеванкевича протолкнули вперед — он очутился рядом с незнакомцем, но тот даже не удостоил его взглядом. Он писал что-то карандашом в толстом блокноте и, углубленный в это занятие, помогал себе тем, что хмурил брови и высовывал кончик языка. Стало просторней, и Спеванкевич заглянул в купе — ноги подкашивались, захотелось хоть на минутку присесть. Два места были свободными. У окна сидел его сослуживец Вильчинский (отдел текущих счетов) и читал газету. Спеванкевич попятился, но тот его уже заметил и, указав на газету, многозначительно покачал головой. Пришлось зайти. Ругаясь про себя, Спеванкевич сел на скамью.

— На этот раз, пан Иероним, шайка хватила, кажется, через край, — прогудел ему хриплым басом в самое ухо бухгалтер и хлопнул ладонью по газете. — По-моему, у них уже сорвалось, а может, еще сорвется. Завтра увидим.

Спеванкевич с жадностью набросился на газету. «Вечер Польский» на видном месте поместил набранную жирным шрифтом краткую заметку.

«Отдел умственных упражнений „Вечера Польского“. Очередная загадка. Премия — само выполнение благородной задачи.

Было их двое. Оба прибыли из Америки. Один молодой, другой старый. Кто из них больший вор?

К участию в конкурсе приглашаем прокурора Речи Посполитой и правительственного комиссара г. Варшавы.

Если до завтрашнего дня загадка не будет решена, сообщим дополнительные подробности».

— Ну как?

Спеванкевич сложил газету и с презрительной гримасой протянул Вильчинскому.

— Правильный ответ они получат сегодня: шайка откупится.

— Ну нет, нет! Такого, знаете, еще не бывало!

— Видно, слишком много запросили, шайка ответила отказом — вот вам и загадка. Теперь подороже заплатят. Придется раскошелиться. Шантаж, и точка.

— Нет! Я знаю, чья это работа. Он пошел ва-банк! — И наклонившись к уху собеседника, бухгалтер прошептал: — Это Зайончковский.

— Возможно. В таком случае он помог шантажистам — дал в руки этим подлецам газетчикам доказательства. Старый дурак!

— Человек отваги! Человек долга! — прошептал Вильчинский.

— И те и эти договорятся друг с другом, а старика выдадут с головой. Выгонят его на все четыре стороны с шестерыми ребятишками и с волчьим паспортом! Ни один банк не возьмет, даже рассыльным.

Вильчинский только руками развел.

— Ну, если мы будем так…

— А как еще? — накинулся на него Спеванкевич с ожесточением, которое его самого удивило. Черта ему теперь в этом самом банке?

Вильчинский замолк. Две дамы, сидевшие напротив, ели клубнику. Женщина с корзиной, развалившись на скамейке, с сопением перекладывала свои покупки — бутылки, свертки. Голова ощипанной курицы на дряблой шее свешивалась через край корзины — глаза закрыты, казалось, курица всецело покорилась своей судьбе. Перед дверью маячил на фоне окна силуэт незнакомца, он что-то писал стоя. Бесцветные волосы, выбиваясь из-под соломенной шляпы канотье, падали редкими прядями на уши, и можно было предположить, что у их владельца изрядная лысина. Все-таки очень странное лицо… Вильчинский по-прежнему молчал. Спеванкевич задумался: что ему отвечать, если разговор возобновится? Уж конечно, Вильчинский его спросит… Хотя бы для того, чтоб продолжить разговор, черт бы его подрал… Такой хороший был план… Но обязательно подвернется какой-нибудь кретин, который поставит дело под удар, все разрушит…

«Как же мне быть теперь в Скерневицах? Наказанье Божье».

Вильчинский открыл рот. Вот и пожалуйста…

— Я? Я хочу заехать на часок в Брвинув, там у меня именинница…

— Да, сегодня Ванды…

— Ванды…

— И портфель полный… Охо-хо… Фрузинский или Ведель?[2] — наивно осведомился коллега, положив руку на портфель. Сперва Спеванкевич ощетинился, потом его вдруг затошнило: рот наполнился слюной. Но он нашел в себе силы рассмеяться.

— Ни то ни другое — одни только книжки. Не люблю швырять деньги на ветер.

— Правильно. Только это намного дороже. Жуткую цену дерут за книжки.

Вильчинский опять смолк. Захочет еще чего доброго посмотреть эти книжки, вот скотина! А с Брвинувом он удачно вывернулся. Он попрощается (до завтра — ха-ха-ха…), сойдет и самым спокойным образом пересядет в последний вагон. А что, если там поджидает его Спых, ведь и он живет в Скерневицах? А что, если там окажется другой какой-нибудь попутчик, — почему бы нет? — которого тоже угораздило ехать в Брвинув? Тогда он на всякий случай первым задаст вопрос и тут же что-нибудь придумает… Тяжкая, проклятая задача!..

Спеванкевич вскочил, сам не свой. Незнакомец покосился на него, не прерывая своего занятия. Вильчинский вопросительно уставился на Спеванкевича. Улыбнулся. Спеванкевич ответил ему кислой улыбкой.

— Оставьте портфель, — понимающе сказал сослуживец.

Проклиная все на свете, Спеванкевич оставил портфель Вильчинскому. Впрочем, портфель был закрыт на ключ. Скрежеща зубами, покинул купе. Заперся в уборной, снял шляпу и, отирая вспотевший лоб, стал шепотом ругаться. Затем начал выгребать из куртки и из брюк мятые купюры по сто и по пятьдесят злотых и набивать ими вместительные боковые карманы нового пальто. Застегнул карманы на пуговицы. Безо всякой на то необходимости проверил еще раз, лежит ли в бумажнике его собственный паспорт и паспорт на имя Рудольфа Понтиуса, и поспешно вышел из уборной, ощутив в последнюю минуту сильную тревогу за портфель.

Но сразу же за дверями в него вонзились страшные глаза незнакомца. Он стоял, загородив собой дорогу. Спеванкевич, застигнутый врасплох, почувствовал вдруг всю свою беспомощность — этот взгляд гипнотизировал его. Мозг обволакивался туманом, веки слипались, клонило в сон. Кассир, однако, взял себя в руки, встрепенулся, вытаращил глаза, еще секунда, он соберется с силами и так толкнет этого человека (почему он вызывает у него такой ужас?), что тот полетит вверх тормашками.

Но взгляд незнакомца стал мягче, глаза сделались даже ласковыми, в них мелькнуло дружелюбие. И Спеванкевич невольно ответил улыбкой. Тогда незнакомец приложил палец к губам, на его подвижном актерском лице появилось таинственное выражение… Тем же пальцем он погрозил Спеванкевичу перед самым носом, покачал головой, в то время как другая его рука сунула кассиру какую-то бумажку. Спеванкевич послушно, не сказав ни слова, взял ее. Поезд замедлил ход — Прушкув. Незнакомец открыл дверь, спустился на ступеньки, соскочил на ходу. Некоторое время он шагал наравне с вагоном, затем ушел вперед. Обернулся, снял на прощание шляпу: он и в самом деле был лысый, с венчиком длинных растрепанных волос и напоминал собой сошедший со старинной гравюры персонаж из романа Диккенса. Спеванкевич помчался по коридору, ощутив еще сильнее тревогу за портфель. Но сделав несколько шагов, остановился, развернул бумажку, взглянул. Его удивило, что записка состояла сплошь из печатных букв, мелких и тщательно выписанных:

«Все открылось! Первая полоса оцепления — Гродзиск! В Скерневицах круг замыкается. Из Брвинува направишься в сторону быдгощской линии на станцию Блоне — два часа пути. Ты во власти нашего радионаблюдения. Со всех сторон тебя окружают мощные волны эфира, единственный выход — Блоне. Там садись на поезд и поезжай с Богом!»

Читать дальше не было сил… Спеванкевич скрючился, почти сел на пол. Возникло ощущение, будто его гнетет огромная тяжесть. Окна в длинном проходе перекосились и застыли, точно на кубистической картине. А снаружи, за стеклом, набегали волнообразным движением и дыбились ярусами ломаные прямоугольники зеленеющих полей; облака в синем небе приобрели резкие угловатые очертания; на горизонте грозной молчаливой шеренгой выстроились гигантские башни — антенны центральной радиостанции… В голове мелькнула догадка.

Поезд тронулся. Вильчинский дремал, покачиваясь, портфель сползал понемногу с его коленей. Спеванкевич взял портфель, сослуживец даже не шелохнулся. Каждый мог сделать то же самое.

От этой мысли Спеванкевича пронизала дрожь. Короткой волной она пробежала вдоль позвоночника и стихла. Обыкновенный, рожденный осторожностью человеческий страх отступал перед чем-то новым. Словно черной тучей окутал его непостижимый ужас — предчувствие неведомого, мистический, обезоруживающий ужас… Он был не в состоянии мыслить, перестал понимать, что с ним происходит. Зловещая муть…