Поднебесная - Гай Кей

Тай пытался прекратить все это, но ему не удалось никого убедить, и, в конце концов, он понял, что дело не в доброте к безумцу, и даже не совсем в стремлении перещеголять друг друга. Чем меньше времени он потратит на поиски еды, дров и на ремонт хижины, тем больше его сможет уделить своей задаче, за которую еще никто до него не брался и которая — когда они поверили, что он здесь именно ради нее, — не менее важна для тагуров, чем для его собственного народа.

В этом можно увидеть иронию, часто думал Тай. Они способны прогнать и убить друг друга, даже теперь, если случайно явятся сюда одновременно, и только настоящий глупец может полагать, что битвы на западе закончились навсегда. И все же обе империи будут чтить его труд по погребению мертвых — пока не появятся новые.

Лежа в постели в теплую ночь, он слушал голоса ветра и призраков, разбуженный не ими (уже нет), а сверкающей белизной лунного света. Он теперь не видел звезды Ткачихи, которую отделяет от ее смертного возлюбленного Небесная река. Она светила так ярко, что раньше была ясно видна в окне, даже при полной луне.

В детстве Тай любил одну поэму, где центральным образом была луна, переносящая письма влюбленных через реку. Если он вспоминал о ней сейчас, то она казалась ему лишь надуманной, броской метафорой. Многие прославленные стихи времен начала Девятой династии казались такими, если пристально всмотреться в их замысловатые словесные узоры. Печально, что это может произойти, думал Тай, что тебе может разонравиться то, что тебя сформировало. И даже люди, которые на тебя повлияли. Но если бы ты не менялся, пусть даже совсем немного, где же тогда течение жизни? Разве познание изменение, иногда не означает отказ от того, что когда-то казалось истиной?

В комнате было очень светло. Почти настолько, чтобы заставить его встать с постели, подойти к окну и посмотреть на высокую траву, на то, во что серебро превратило зелень. Но он слишком устал. Он всегда уставал в конце дня и никогда не выходил из хижины ночью. Тай больше не боялся призраков — они к этому времени считали его эмиссаром, так он решил, а не вторгшимся чужаком из мира живых, — и все же он оставлял в их распоряжении мир после захода солнца.

Зимой ему приходилось закрывать сделанные заново ставни, по возможности плотнее затыкать щели в стенах тряпками и шкурами от ветра и снега. Хижина заполнялась дымом, освещенная огнем очага и свечами или одной из двух ламп, если он пытался писать стихи, или жаровни, на которой он грел вино (ее тоже привезли тагуры).

Когда приходила весна, он открывал ставни, впускал в дом солнце или звездный свет и луну, а потом — пение птиц на рассвете.

Когда Тай в первый раз проснулся сегодня ночью, то почувствовал себя растерянным, сбитым с толку, запутавшимся в последнем сновидении. Он решил, что еще зима, что сверкающее серебро, которое он видел, — это блеск льда или инея. Через мгновение он улыбнулся, возвращаясь к бодрствованию, кривой, насмешливой улыбкой. У него в Синане был друг, который оценил бы такой момент. Нечасто удается увидеть наяву образы известных строчек:

Свет у постели моей сверкает,Словно серебряный иней.Голову поднял, смотрю на луну,Снова ложусь и дом вспоминаю.

Но, возможно, он ошибался. Может быть, если стихи достаточно правдивы, то рано или поздно некоторые из прочитавших их должны увидеть этот образ наяву, как он сейчас? Или, может быть, некоторые читатели видели этот образ еще до того, как познакомились со стихами и увидели, что там их ждет подтверждение? Поэт выразил словами те мысли, которые их уже посещали.

Впрочем, иногда поэзия внушала новые, опасные идеи. Порой людей отправляли в ссылку или даже убивали за то, что они написали. Можно было замаскировать опасное содержание, выдав стихи за произведение Первой или Третьей династии, написанное за сотни лет до настоящего времени. Иногда это получалось, но не всегда — старшие мандарины на службе государства отнюдь не дураки.

«Снова ложусь и дом вспоминаю»… Дом — поместье недалеко от реки Вай, где похоронен отец — в саду, рядом с обоими своими родителями и тремя детьми, которые не дожили до взрослого возраста. Где мать Тая и наложница Шэнь Гао, женщина, которую они звали Второй матерью, живут до сих пор, где у его двух братьев также заканчивается период траура, и старший брат скоро вернется в столицу.

Тай не знал точно, где сейчас его сестра. Женщинам полагалось всего девяносто дней траура. Ли-Мэй, вероятно, вернулась к императрице, где бы та ни находилась. Может быть, императрицы нет во дворце. Еще два года назад ходили слухи, что ее время в Да-Мине заканчивается. Теперь во дворце с императором Тайцзу другая женщина. Сверкающая, подобно драгоценному камню.

Многие этого не одобряли. Но никто, насколько знал Тай, не говорил об этом открыто, перед тем как он уехал домой, а потом приехал сюда.

Он обнаружил, что его мысли унеслись обратно в Синань от воспоминаний о семейном поместье у реки, где каждый год листья павловнии[3] опадают на дорожку от парадных ворот все одновременно, за одну осеннюю ночь. Где персики, сливы и абрикосы растут в саду (красные цветы весной), где чувствуешь запах древесного угля, горящего на краю леса, и видишь дым из деревенских очагов за каштановыми и тутовыми деревьями.

Нет, теперь он вспоминал столицу: ее блеск, и пестроту, и шум. Место, где течет бурная жизнь, со всей ее пылью мира и яростью мира, даже сейчас, ночью, каждое мгновение воздействуя на все органы чувств. Два миллиона человек. Центр мира под небесами.

Там не бывает темно. Только не в Синане. Огни, зажженные людьми, почти затмевают свет луны. Там горят факелы и фонари, закрепленные неподвижно, переносимые в бамбуковых рамках или висящие на паланкинах знатных и облеченных властью людей, которых несут по улицам. В верхних окнах горят красные свечи, лампы свисают с уставленных цветами балконов в Северном квартале. Белые огни во дворце и широкие, плоские масляные лампы на столбах в два человеческих роста во внутренних двориках горят всю ночь напролет.

Там музыка и сияние, горе и покой души; иногда на узких улочках и в переулках сверкают кинжалы или мечи. А когда приходит утро, снова является власть, и страсти, и смерть повсюду, люди толкаются на двух больших, оглушительно шумных базарах, в винных лавках и в учебных классах, на извилистых улочках (словно предназначенных для мимолетной любви или для убийства) и на потрясающе широких улицах. В спальнях и во внутренних двориках, изысканных частных садах и общественных парках, полных цветов, где ивы склоняются над каналами и глубокими искусственными озерами.