Проза из обсерватории - Хулио Кортасар

Мраморные махины, холодный эротизм в ночи Джайпура, коагуляция света в закрытом пространстве, которое охраняют люди Джай Сингха, ртуть скатов и спиралей, лунные грозди среди растяжек и бронзовых пластин; но вот он, человек, инверсор, тот, что жонглирует судьбами, эквилибрист реальности: наперекор окаменелости древней математики, наперекор вышним веретенам, опутывающим нитями соучаствующий разум — паутина паутин, — султан, сраженный разногласием, в любовном порыве бросает вызов небу, а оно снова и снова раскладывает переводимые карты, и султан начинает неспешное нескончаемое совокупление с требующим послушания и порядка небом, которое он ночь за ночью будет насиловать на каждом каменном ложе, холод, обращенный в пыл, каноническая поза, отвергаемая ради ласок, которые по-иному обнажают ритмы света на мраморе и опоясывают те формы, где оседает время светил, возносятся к гениталиям, к соску, к шепоту. Эротизм Джай Сингха на закате расы и истории, скаты обсерваторий, где огромные кривые грудей и бедер умеряют изящные намерения перед взглядом, в котором сквозит суровость наказания, взглядом, выпущенному из катапульт дрожащего минерального молчания в нечто непроизносимое. Как на картинах Ремедиос Варо, как в самых возвышенных ночах Новалиса, неподвижные шестерни притаившегося камня ждут звездную материю, чтобы размолоть ее на жерновах азартной соколиной охоты. Клети света, лоно звезд, познанных одна за другой, обнаженных алгеброй смазанных фаланг, алхимией мокрых половых тряпок, маниакальная и выверенная месть Эндимиона, который жонглирует судьбами и набрасывает на Селену сеть мраморных судорог, рой параметров, которые лишат ее одежд и отдадут любовнику, что ожидает в самом возвышенном из математических лабиринтов, человеку с небесной кожей, султану, властителю мерцающих любимиц, изнемогающих под нескончаемым ливнем полуночных пчел.

Похожим же образом, сеньорита Кальяман, нечто, что словарь называет угрем, ждет, возможно, симметричную змею некого различного желания, дерзкого проявления чего-то иного, нежели нейроэндокринология, чтобы подняться из первичных вод, обнажить свой пояс саргассовых тысячелетий и попасться в руки ничего не подозревающему Иоганну Шмидту. Мы прекрасно знаем, что профессор Фонтэн задастся вопросом о цели подобного поиска, в тот самый миг, когда один из его помощников выполнит тончайшую операцию по вживлению микроскопического радиоактивного источника в тело одного из серебристых угрей, а потом отпустит того в океан, чтобы проследить таким образом пути миграции, доселе плохо картографированные. Но мы не говорим о поиске, сеньорита Кальяман, речь не ведется ни об умственных удовольствиях, ни о закручивании гаек на до сих пор слабо освоенной природе. Вопрос здесь в человеке, хотя говорится об угрях и звездах; нечто, что идет от музыки, от любовных баталий и сезонных ритмов, нечто, что аналогия видит в губке, в легких, в систоле, вот это нечто определяет, запинаясь, без отабличенных словарей направление в сторону другого понимания. Впрочем, как, к примеру, не уважать бесценную деятельность сеньоры М.Л.Бошо, которая бьется за более правильную идентификацию личинок различных безногих рыб (проходные угри, конгеры и т. д.)? Только вот до и после находится неизведанное — то, что чудесным образом видит кондор, что на простейшей атлантической массе рисует черная река угрей, неизведанное и открытое другому пониманию, которое в свою очередь открывается нам, кондорам и конгерам одной большой жгучей метафоры. (И вот тебе на — будто случайно оказывается, что только парой букв различаются эти два названия; и еще раз повторить: да, случайно — какое утешительное слово, другой порог открытия…).

Поэтому мне — опять-таки ненавистному Западу, упрямой частице, стягивающей все свои фразы — хотелось бы появиться в контактном поле, которое система, сделавшая из меня то, чем я являюсь, отрицает среди утверждений и теорем. Давайте-ка назовем тогда этого я, которым всегда является кто-то из нас, со стены неизбежной крепости давайте сиганем вниз: потерять разум — чего уж проще, дозорные на башне толком ничего не поймут, и что они знают об угрях и этих бесконечных теориях о ступеньках, по которым взбирался Джай Сингх, медленно падая на небо; потому что он не зависел от светил, как какой-нибудь поэт наших южных земель, не ратовал вместе с сеньорой М.Л.Бошо за как можно более точную идентификацию морских угрей или определение звездных величин. Я уверен — и доказательством тому только мраморные махины — Джай Сингх был с нами, на стороне угря, чертящего в полумраке планетарную идеограмму, которая приводит в отчаяние науку, рвущую на себе волосы, сеньориту Кальяман, не перестающую высчитывать миграции лептоцефалов и метящую каждую единицу кибернетической слезой, несомненно достойной похвалы. Итак, в центре индийской черепахи, надменный и забывчивый тиран Джай Сингх восходит по мраморным ступенькам и поднимает глаза навстречу урагану звезд; нечто более сильное, чем его копьеносцы, более хитроумное, чем его евнухи, принуждает его, стоящего на самом дне ночи, вопрошать у неба — а это как погружаться лицом в муравейник разъяренной методики: черт подери, ответ не важен ему, Джай Сингх хочет быть тем, кто спрашивает, Джай Сингх знает: жажда, которую утоляет вода, станет снова терзать его, Джай Сингх уверен: только, став водой, он больше не будет испытывать жажды.

Итак, профессор Фонтэн, распространившийся пантеизм, который мы обсуждали, здесь ни при чем, ни при чем и растворение в тайне: звезды измеряемы, скаты Джайпура хранят след математических резцов, клетей абстрагирования и рассудка. И я отвергаю — а вы, сеньорита Кальяман, тем временем все пичкаете меня информацией о развитии лептоцефалов — гнусный парадокс обнищания с одновременным умножением числа библиотек, микрофильмов, карманных изданий — культуру в массы. Пусть Дама Наука гуляет в своем саду, поет песни, вышивает, и черты ее прекрасны, и в руках у нее непременная прялка с дистанционным управлением и электронная лютня — какой век на дворе, мы же не беотийцы, бронтозавр давно уже сдох. Но вот ты выходишь в бессонную ночь, как то несомненно делают столько служителей Дамы Науки, и если ты в самом деле жив, если ночь, дыхание, раздумье плетут эти кружева, которые подобное определение разделяет, то, может статься, мы войдем в парки Джайпура и Дели или в самом сердце Сен-Жермен-де-Пре нам удастся коснуться другого возможного очертания человека; с нами могут случиться вещи смешные и ужасные, вдруг мы подчиняемся циклам, которые начинаются на пороге кафе и заканчиваются на виселице посреди главной площади Багдада, или наступаем на угря на улице Драгон, или видим издалека будто бы танцующую танго женщину, которая наполнила нашу жизнь разбитыми зеркалами и структуралистскими ностальгиями (и она не перестала причесываться, и мы не завершили нашу докторскую диссертацию); потому что ты не напускаешь на себя строгости, эти вещи как раз и случаются, так же как из кармана пропадают кошельки или из ванной выливается вода, пока мы болтаем по телефону, но это лишь случается с теми, кто носит кошелек в кармане, и ночь промозгла и рыжеволоса, кто-то свистит под балконом, открывается свободная зона; как, профессор Фонтэн, сказать об этом иначе, более вразумительно, как написать сеньоре М.Л.Бошо:

уважаемая сеньора Бошо,

этой ночью я видел реку из угрей

я был в Джайпуре и Дели

я видел угрей на улице Драгон в Париже,

и пока такое случается со мной (я намеренно говорю о себе, а имею в виду всех, кто выходит к неизведанному) или пока во мне есть уверенность, что такое может случиться со мной,

не все потеряно, потому что

сеньора Бошо, уважаемая сеньора Бошо, я пишу Вам о расе, населяющей эту планету, расе, которой хочет служить наука, но, посмотрите, сеньора Бошо, ваша бабушка пеленает малыша,

она поворачивает его, маленькую всхлипывающую мумию,

ведь малыш хочет ползать, играть, трогать свою письку, наслаждаться своей кожей, своими запахами, щекотанием ветерка,

и сегодня гляньте, сеньора Бошо, вы выросли и стали свободней, и, возможно, сейчас уже ваш голенький малыш играет сам с собой на покрывале, и педиатр удовлетворенно качает головой, все идет хорошо, сеньора Бошо, только вот малыш все еще не перестал быть отцом того взрослого человека, которого вы и сеньорита Кальяман определяете как гомо сапиенса,

и то, что наука отняла у малыша, она же сама вкладывает в этого человека, человека, читающего газету, покупающего книги и жаждущего знаний,

а тогда нумерация классификация угрей

и картотека звезд туманностей галактик, бинтуем не набинтуем науку:

а ну, тихо, двадцать четыре, юго-восток, протеин, меченые изотопы.

Освободив малыша и запеленав человека, взрослого педиатра, Дама Наука открывает собственную консультацию, не следует допускать, чтобы избыток снов уродовал человека, необходимо замотать ему глаза, сдавить половой орган и обучить счету, чтобы все имело свой номер. А еще мораль и наука (не удивляйтесь, сеньора, такое частенько бывает) и, разумеется,