Чаттертон - Питер Акройд

Миссис Лино неожиданно оказалась совсем рядом.

– Мы принимаем кредитные карточки – Аксесс, Виза, Америкен-Экспресс…

– И Кооп-Голд-Кард, дорогая.

– И Дайнерз-Кард. Не забывай. – Она похлопала Чарльза по ноге. Говорят, пластик унимает боль. Но вам-то это известно. Вы же поэт.

Оглядев картину еще раз, Чарльз решил, что она его уже заинтриговала. И тут же ему представилась нелепой мысль просто продать свои книги: ведь деньги скоро растают, а портрет мог бы остаться у него навсегда. И он снова повеселел:

– Вы знаете, я бы охотно пошел на обмен.

– На обмен со мной – а, разбойник вы эдакий? – Миссис Лино настроилась на игривый лад.

– Но хватит ли у нее духу расстаться с ним? Говорите ж, миссис Лино, иль навеки… – Где-то в соседней комнате засвистел чайник, и мистер Лино, поворотившись на каблуках, исчез.

Миссис Лино, напротив, была только рада расстаться с этим портретом, так как его присутствие в лавке с самого начала угнетало ее. Бывало порой, что она притаскивала картину из обычного укрытия и размахивала ею перед носом у мужа, восклицая: "На этом лице – смерть!" На что тот неизменно отвечал: "На каждом лице – смерть".

Негромкий кашель возвестил о возвращении мистера Лино, и она сама подкатила поближе к нему:

– Начало XIX века. Без рамы. Холст, масло. Двадцать на тридцать: так да или нет? – И, грустно поглядев на Чарльза, добавила: – Но могу ли я отпустить его в чуждый мир? Ведь здесь такое величие. – И указала на картину: – Словно луч потайной.

– Так готова ли она расстаться с ним ради двух томов в переплете? – В голосе ее мужа послышалось легкое нетерпение.

– Флейта для лорда. Флейта для лорда. Ах, мистер Лино, на что же это будет похоже?

– Достанем флейту, дорогая? – И оба быстро переглянулись.

– Решено! – воскликнула она, покатив к мужу с такой скоростью, что, казалось, колеса вот-вот раздавят его. – Грязная сделка заключена! Поэт меня одолел. Я рада, что одета в черное сегодня.

Чарльз последовал за ней, с готовностью протягивая картину, но она только откинулась поглубже в кресло.

– Нет-нет. Теперь он ваш.

– Простите, – рассмеялся Чарльз. – Я только хотел завернуть его во что-нибудь. – И вытянул правую руку, чтобы показать, как он выпачкался в пыли, осевшей на картине. Она поглядела на его пальцы с ужасом.

– У нас есть пакет. – Мистер Лино вклинился между ними и забрал картину. – Пакет-то всегда найдется.

Миссис Лино швырнула в портрет свою фиолетовую шляпку, пробормотав: "Прощай, мой милый", – и снова удалилась в соседнюю комнату, взъехав туда по скату. Между тем ее муж безуспешно пытался запихнуть картину в продуктовый пластиковый пакет с желтой надписью «Европа-80» на боку.

– Да не беспокойтесь, – произнес Чарльз, забирая у него портрет, – это не так уж важно.

– Это всегда важно. – Мистер Лино отвесил торжественный поклон и проводил Чарльза до двери. – Но подоспела пора пить чай.

Чарльз спустился по лестнице и уже собирался пересечь внутренний дворик, как вдруг снова послышались истерические крики и вопли спорящих супругов, несколько минут назад прерванные его появлением. Но, шагая вдоль Доддз-Гарденз и неся впереди себя картину, он продолжал улыбаться. Он поискал глазами черного пса, думая показать ему свое приобретение, и помедлил на том месте, где видел его в последний раз. Он пригляделся к ближайшему дому, но там виднелся лишь мох, поросль крестовника, жестянки из-под пива и темно-зеленые побеги травы, отливавшие блеском в тающем солнечном свете. Он поднял голову, и сквозь окно нижнего этажа взгляд его уперся в пустую комнату. Занавески были наполовину опущены, но он явственно увидел, что в углу комнаты неподвижно стоит маленький ребенок. Он плотно прижал руки к бокам и, казалось, тоже смотрел на Чарльза. Тот заметил птичку, усевшуюся на правое плечо мальчика. Затем на солнце набежало облако, и в комнате наступила темнота.

о да

Вичвуды жили в Западном Лондоне, на четвертом этаже дома, который некогда являл собой довольно величественный особняк викторианского семейства, но затем, в шестидесятые годы, был поделен на небольшие квартирки. И все же дом сохранил кое-что от своего прежнего облика – прежде всего, лестницу, которая все еще изящно вилась от этажа к этажу, хотя местами доски уже прогнулись, а перила были выщерблены или сломаны. Завернув на четвертую площадку, Чарльз увидел своего сына Эдварда, развалившегося на верхней ступеньке.

– Поздно ты, папа. – Он лежа читал комиксы Бино, опершись подбородком на обе руки, и даже не повернул головы.

– Нет, это не я поздно, Эдвард Невозможный. Это ты рано.

Мальчик звонко рассмеялся, не прерывая чтения.

– Где же твой ключ, Эдвард Неподготовленный?

– Вчера ты у меня его забрал. Ты потерял твой.

– Свой, Эдвард Неожиданный, свой. И где же ты шатался? – Чарльз ухватился было за ершистые каштановые волосы сына, а затем осторожно переступил через него и со смехом побежал отпирать дверь. Эдвард снова взялся за комиксы и широко улыбнулся. Потом поднялся и, сделав хмурое лицо, последовал за отцом в свою квартиру.

Передняя комната выглядела так, словно в ней жил студент. И вправду, оранжевые виниловые стулья, хлипкий сосновый столик, продавленный диван и плакаты с рекламой всяческих films noirs,[6] – все это перекочевало сюда из комнаты Чарльза, которую он занимал, учась в университете. (То же самое относилось и к значительной части его гардероба.) Чарльз уже прошел в свой «кабинет» – угол комнаты, отгороженный деревянной ширмой, выкрашенной в ярко-зеленый цвет, – и Эдвард на цыпочках последовал за ним. Затаив дыхание, он заглянул внутрь сквозь щелку и весьма удивился, увидев, что отец разговаривает с портретом какого-то старика. «Ты мой шедевр», говорил он. Эдвард отступил от ширмы и хранил молчание до тех пор, пока отец не позвал его:

– Эдвард Идолопоклонник! Поди-ка сюда на минутку и погляди, что у меня есть! – Никакого ответа. – Это важно, Эдди!

Тогда мальчик с притворной неохотой показался из-за ширмы.

– Что ты об этом скажешь?

Эдвард быстро взглянул на полотно.

– Это фальшивка.

Чарльз уже наполовину убедил себя в том, что приобрел чрезвычайно ценную картину, и потому его раздосадовал такой ответ.

– Где это ты выучился таким словечкам, Эдвард Немилосердный?

Мальчик поборол искушение улыбнуться.

– Мама съест тебя, когда узнает.

Чарльз отставил картину и приложил к груди руку.

– Сколь сладостная смерть. Впрочем, не думаю.

Тут Эдвард наконец рассмеялся; а Чарльз сгреб сына в охапку и принялся щекотать ему коленки и лодыжки. Мальчик зашелся беспомощным хохотом, а потом с трудом прокричал:

– Мама зарежет тебя за то, что ты тратишь ее деньги!

Чарльз перестал щекотать сына и серьезно опустил его на пол. Эдвард сделал шаг назад, протер глаза и с вызовом посмотрел на отца, но Чарльз уже снова занялся портретом и начал тихо и монотонно посвистывать, как будто рассматривая его по-иному. Чтобы утешить отца, мальчик обнял его и прошептал:

– Это фальшивка.

– Не заняться ли тебе чем-нибудь, Эдвард Безработный? – Чарльз чуть помедлил на последнем слове – даже немного покраснел, как показалось его сыну, – и добавил: – Я занят. – Затем, уже утомленным голосом, он произнес: – Мне нужно побыть одному, Эдвардино.

По-видимому, его и в самом деле занимали какие-то мысли, так как он отложил в сторону картину и достал лист бумаги из ящика деревянного письменного столика. Он вставил его в переносную пишущую машинку и напечатал:

Чарльз поглядел в окно. Он настолько ушел в свои мысли, что сам не заметил, как его взгляд, отпрянув в испуге от бездонного неба, остановился на воробье, который скакал по крыше соседнего дома. Казалось, его левое крыло полусгнило, а воздух вокруг дрожал. Чарльз вновь отвел глаза, стараясь стереть этот образ из памяти.

Вот уже несколько недель он корпел над длинным стихотворением, но ему было в радость сочинять медленно и изредка: ведь признание – всего лишь вопрос времени, и ему казалось, что не стоит особенно торопиться. Он был настолько уверен в своем таланте, что вовсе не собирался по пустякам тревожиться о признании: еще не пора.

Он остался доволен строкой, которую только что сочинил, и в нахлынувшем воодушевлении снова взял портрет и водрузил его перед собою на стол. Заболели глаза, и он на миг прикрыл их правой рукой. Потом лизнул кончик указательного пальца и медленно провел им по поверхности картины – в том месте, где рядом с загадочным сидящим человеком были изображены четыре книги. Тут же в слое пыли, покрывавшей холст, образовалась влажная полоса, и Чарльзу померещилось, что на книжных корешках проступили следы букв. Пытаясь разглядеть их, он облизал пыль с пальца.

– Папа!

– А?

– Что ты делаешь, папа?