Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будто внезапный озноб, нападал на Алену страх.
— Скорей обними. Крепче, крепче. Ты не приснился, ты существуешь? Я, кажется, во сне тебя чаще вижу теперь, — шутила Алена.
Работать! «Нет надежней средства от потери равновесия», — говорит Руль. Попробуй-ка потеряй равновесие на уроке движения! Идешь по дощечке на метр от пола, она подбрасывает, пружинит, как стальная, а тебе еще нужно свободным голосом петь «Волга-реченька» и при этом рассчитать, чтоб дойти до конца доски к концу куплета. Да вдруг еще Руль крикнет: «Назад!» — и тут же изволь, не прекращая пения, повернуться на танцующей доске. «Хорошо двигающийся актер должен уметь мгновенно изменить движение, если изменились обстоятельства». Руль делает ударение на «мгновенно».
Насколько же легче сохранить равновесие на прыгучей доске, чем в жизни! Работать, работать! Хочется и Бесприданницу. Еще с Лилькой обе мечтали. Ой, непросто сыграть! Жить ей нечем — ни работы, ни друзей, даже мать ненастоящая. Только любовь. Любовь предала. Как у Лильки… Человек живет по инерции. И вдруг возвращается любовь. И подлее прежнего предает. Как это у Блока? «И даже рифмы нет короче простой, крылатой рифмы смерть». Смерть. Вниз с обрыва. «И нет сил… Расставаться с жизнью совсем не так просто». Как должно быть человеку страшно, чтобы решить: «Уж если быть вещью — быть дорогой, очень дорогой». И обрадоваться смерти. Лилька хотела жить. Как бы она сыграла Бесприданницу!..
А про Комиссара из «Оптимистической» говорила: «Трагедь не по мне». А вдруг и не по мне? Нет, очень хочется сыграть. Одна. Тоже одна, но цель, смысл — кто его отнимет? И пусть страшно. Пусть всё на острие ножа, каждую минуту на волоске и честь и жизнь — есть цель! Есть счастье — вытаскивать из грязи человека…
А интересно — рыжий Тимофей точь-в-точь Алексей из «Оптимистической». Характер, сила, анархия, бестолковая жадность к красоте. А подлого хулиганья, пьяниц и — хуже! — вроде Вожака из «Оптимистической» еще сколько «бродит по нашей земле и вокруг»? Схватиться лицом к лицу, как она, Комиссар, с разнузданными, растерянными… А может, ей было даже легче? Виднее: где враг, где друг? А сейчас только замудрому Огневу все ясно.
Ох, работать, работать! Хоть бы «Три сестры» скорей репетировать. Машу дорогую: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». Для чего же ты все-таки живешь, Елена Строганова? Очень трудный у Маши четвертый акт. Сколько еще работы! Ух, и мешает же эта бестолковщина! Почему всегда так расхлябанно начинается год? Как тут войдешь в ритм работы? Хоть бы Глеб не так был занят. Какая без него тоска!
* * *Накануне концерта, перед самой репетицией, приехал Глеб, вконец расстроенный: высокое совещание, где ему надлежало докладывать, назначили, как нарочно, на завтра. Алена утешала:
— Ну и лучше даже, а то вдруг скажешь: «Никудышная артистка!» Ничего, успеешь, увидишь еще…
Но, проводив Глеба, почувствовала, что это не только не лучше, а попросту очень плохо для нее.
Только возле Глеба ощущение избытка сил не трепало, не мутило, не бросало неведомо куда, а становилось словно предчувствием праздника. Он так нужен ей на концерте! Ведь ей еще страшнее, чем другим. Как теперь играть с Сашкой «В добрый час»?
Целый вечер усиленно репетировали игранную-переигранную программу концерта.
Подошла сцена из «Доброго часа». Огнев вдруг презрительно дернул плечом.
— Не понимаю, у нас репетиция или… Ходит пустоглазая, красуется!
— А у тебя, если хочешь знать, взгляд не Алексея, а следователя по особо важным делам, — отпарировала Алена.
Пошел обмен любезностями, Огнев повысил голос, Алена, чувствуя близко слезы, крикнула:
— Не смей на меня рычать!
Сашка изумленно глянул, повел плечом, вернулся на место Алексея. Даже не прорепетировали по-настоящему, а только проверили сцены.
Шефский концерт давали в клубе завода, где работали отец и брат Олега. Александр Андреевич, один из старейших и активных участников местной самодеятельности, приветливо встречал «целинников», размещал в гримировочных, хлопотал на сцене.
Агния с Тамарой просматривали костюмы, подглаживали, разносили по уборным. Валерий и Сережа готовили реквизит. Даже Коля и Володя толкались в актерском фойе, готовые прийти на помощь. Актерам оставалось только заниматься собой в настоящих гримировочных, где у каждого свое место: столик, лампа, большое зеркало. Чего еще желать?
А у них пол закачался под ногами. Было куда спокойнее, приятнее, веселее гримироваться на тычке, перед ручным зеркальцем, приспосабливаясь к слепящему свету фары. Мешая друг другу, одеваться между токарным станком и колесом пятитонки… Возиться с костюмами, реквизитом в тесноте, в спешке. Осваивать сцену — каждый раз новую, неудобную… — все стало уже крепкой привычкой. За делом утихало волнение, эта работа служила как бы внутренней подготовкой к выступлению.
Алена растерянно перекладывала с места на место растушевки и кисточки.
— Не понимаю!.. Будто меня раздели!
— Такой сервис обязывает играть, как народные, — мрачно пошутил Женя.
И никто не засмеялся. Только Миша с казенной веселостью сказал:
— Не размагничиваться, не размагничиваться!
Смутно мелькнула у Алены в памяти фраза Соколовой: «Только все сами, как в поездке», — неужели она именно об этом думала?
И вот уже третий звонок!
Александр Андреевич напомнил зрителям, что артисты — студенты, только еще перешедшие на третий курс. Летом они успешно выступали на целине и теперь отчитываются перед трудящимися своего города. Зал ответил добрыми аплодисментами.
Алена и Глаша открыли дверь уборной и слушали.
Никогда водевиль не был таким длинным и нудным.
В сцене Ахова с Ипполитом даже «битые» места зритель принимал вовсе без восторга.
Только после цыганского танца захлопали не из вежливости, а дружно и долго. Олег, запыхавшийся, буркнул, выходя со сцены:
— Радуются, что отделение кончилось.
Агния и Тамара — они смотрели из-за кулис — говорили ободрительные слова, те, кто приходил из зала, конечно, тоже кисло хвалили. Но сами «целинники» знали, что все не то, не так. Держались бодрячками, но никогда еще не испытанное, страшное ощущение провала дошло до той степени, когда и опытные актеры подчас теряют волю. А впереди длинное, длинней первого, второе отделение.
В антракте Алена и Зина почти голышами, поправляя грим, тихонько пропели свои песенки — их дуэтом начиналось второе отделение — и замолчали. Оставалось только одеться, но в гримировочной невыносимо жарко, а надеть платье — минута.
Глаша, ярая противница просмотра «на публике», сосредоточенно намазывала вазелином лицо.
— Кому это казалось интереснее позориться в мировых масштабах?
— Глашка!.. — умоляюще остановила Зина.
Алена смолчала, боясь взорваться.
Глаша вздыхала, хмурилась, потом трагическим шепотом сказала:
— Жарко! — поспешно собрала свои шмотки. — Пойду к Евгению гримироваться, повторим сцены… — Улыбнулась жалобно. — Девочки, еще не все потеряно… — И поскорей ушла.
Алена держала в руках новые туфли-лодочки (дура! Торопилась их купить для концерта — не все равно, в чем проваливаться?), пробовала думать о роли Галины и словно спотыкалась об эту возмутительную репетицию — все из-за Сашки! Ну и пропади он пропадом, ну и завалю, и черт с ними, с туфлями!
— Ты еще шоколадная, а я уж совсем облиняла… — Зина даже приложила свою руку к смуглой груди Алены, и все равно было ясно, что это вовсе не интересует ее сейчас.
Мысли Алены рвались к Глебу. Как у него? Тоже вроде отчетного концерта. И надо же — в один и тот же день! Будь он здесь, не душило бы это паническое волнение. При нем все празднично. При нем она никогда не чувствует себя неловкой, тяжелой, тупой… А что может быть страшнее? Ох! Играть бы с кем угодно, только не с Сашкой!
Дверь распахнулась. Сашка с разлету сбил стул, где стоял Зинин чемодан, и очутился перед Аленой.
— Простите! — Он резко отвернулся и, бурча что-то, начал собирать упавшие вещи.
— Убирайся! — Новая туфля угодила в плечо Огнева.
Он не оглянулся и вышел.
Все произошло мгновенно, как вспышка. Зина, вытаращив круглые глаза, прижала к щекам ладошки.
— Ленка! Не нарочно же он! Как ты его всегда!..
— Я его? А он меня?
— Сравнила! Он-то любит тебя…
— Что?.. Что, что, что, что?..
Опешив от свирепого напора, Зишка забормотала:
— Мне казалось… И Валерий так…
— В шестом ряду справа сидит кавторанг Щукин Глеб Иванович, — в щелку торопливо отрапортовал Олег и захлопнул дверь.
Будто морской ветер дунул на Алену, высокая волна подняла на гребень, кровь кипятком разбежалась по телу.
— Зинка, мы должны петь, как боги!
