Вслух. Стихи про себя - Евгения Тидеман

«они ткут целый день, ткут и ткут снова 14 век…»

они ткут целый день, ткут и ткут снова 14 век,ткань льется вниз, словно грязь всего времени,грязно-дымчатое государство.

он бьет по ткани рукой, выбивая круги,бьет по ткани рукой, получается флаг,и так, что значение флага говорит одно: по мне били рукой.

он бьет рукой по животу на смутном празднике,как на собственном юбилее,куда пришли все родственники, заводские стоят,закрыв глаза, и дочь несет к столу хрусталь,полный кислых солений, мокрых кубиковчуть подпорченной рыбы, воды. в какой-то моментон говорит как будто бы тост: «чтобы быть живымя должен теперь взять имя мертвого»

они ткут целый день и ночь уже без людейв пустом цеху освященном синим сиянием баннеров,перебежками красных иероглифов на окне, желанием трудящихся,ткут блестящую ткань без значения,которую мы носим здесь, из которой сделаем флаг,он говорит одно: то, что был сделан без участия мыслей и рук.

ты должен держать речь. но я не могу ее удержать, к тому же давно надоел язык,болтается во рту школьной тряпкой, и не поймешь,то ли ржешь, то ли треплешься и ешь одновременно,стоя в луже у супермаркета, уже нигде ни кого не ждешь.я как бы сказала как бы сказал как все было если чё как бы где…

мощные вязкие ткани плывут из другого мирав объезд горячих точек, как рулоны войны, также полные форм, существ, насекомых, лежат, сжимаясь, все в пятнах и не новы.универсальное тело на берегу кокетливо их встречает,чтобы надеть, завернуться, укрыть,стать нацией ворса, джинсы, острых катышек,алый скидочный ковролин уже выстелил новый мир, другое внутри,друзья «понаехали», вошли в наш дом и легли на пол,обнялись во сне, спят вздрагивая.что им снится? стрельба, девушки в джинсах-дудочках,вплывающие в раскрытый темный гараж,или свет на рыночном дне,лучом разбивающий дыни.

«разъясняющая всё кровь животных…»

разъясняющая всё кровь животных

политика: животные в хижине решают как быть

ветерок в волосах смуглых животных

утробные крики белых слонов

двигаясь внутри экономических систем,

сбрасывая кожу, роняя шерсть

«критика чистого разума» рассечена когтем

половые акты в лагуне, тёмная жидкость, всхлипы…

смерть на острие памяти

старый вожак в утеплённом гробу перенесён через сибирскую степь

на синих фуфайках фрагментарные следы охоты, яростное цветение фонем

чувственные раны на тёплом мясе в глухом сознании овода

в холодные зимы мы собирались самизвонили из хижины отсутствующим друзьямсоздали лес советов, гаремы режимови только один вышел жить

этика: хотят естьсвершаясь в мертвенных знаках

Полина Репринцева

«Открытый настежь человек сидит на кухне…»

Открытый настежь человек сидит на кухне.Открытый настежь человек считает птиц.Он скоро рухнет, говорю тебе, он рухнет.Быть может, вверх. Необязательно, что вниз.А этот дом к нему прилип – вторая кожа:Холодный пол, холодный свет, пустой чердак.И скоро дом очеловечится, быть может.А человек? Необязательно, что так.

«давай, расскажи мне, что изоляция…»

давай, расскажи мне, что изоляцияприносит пользу.что на мертвом поле сношенийповсюду – гильзы.что расстояние между людьми —наш главный козырь.что принадлежук литературнейшей из гильдий.

давай, расскажи, как в группеанонимного пониманиявскользь обсуждается жизнь,которую мы не.но речь – порождение беса,и в топку такую магию.поэтому молча ищемиголку на простыне.

рассказывай однозначней,я слушаю некрикливо.все буквы твои черны,твой рот выпускает кольца.и там, где упало слово —прорастает текст торопливо.и самое страшное,этому гаду не нужно солнца.

мне дышится очень долго,а воздух украден – спертый,и мой домовой с похмельязовет себя цифровым.но прежде чем ты решишьсяеще раз восстать из мертвых,убедись, что тебедействительнопонравитсябыть живым.

«Полная остановка времени в терминале…»

Полная остановка времени в терминалеСверху завял букет из железных прутьев.Быт сжимается до операции по безналу,Бытие – до дыхания полной грудью.

Дрожь облаков, турбины протяжный вопль.Сходит с лица бесполезного грима жижа,Сколько же нужно выпить сегодня, чтобыЗеркалом стать, самим себя отразившим.

Скоро покажется из-под крыла пыреяЖелтая рябь, угодья сухого стебля.Глянцевый скальп фюзеляжа как будто преетВ тщетном стремлении слиться со степью.

Ветер завыл, спотыкаясь о каждый камень,Гимн исчезающим из головы вопросам.Видишь: вот здесь станцевала однажды Кали,Так разошлась, что за воздух пришлось бороться.

В полупустыне схлопывается сознание,Плоскость вальсирует, не оставляя шанса,Взять и прийти в себя, не повиснув на небе,И до пылинки крошечной не ужаться

Между песком, рекою да рыбаками.Город непобежденных, нет, не прошу остаться,Дай мне сыграть в этот раз небольшое камео,Прошлое развернув, словно декорацию.

«Голоса собачьи бесприютные…»

Голоса собачьи бесприютныеЖалобно шкварчат на дне оврага.Кто бы вас, родные, убаюкал бы?Мнется корка – снежная бумага,

Под неугомонными подошвамиТех живых, что трутся вдоль ограды.Впору землю рыть столовой ложкою:Пепел к пеплу, черт за черта, брат на брата.

Мимо катится карета ФСИНа,В ней сидят порядок да закон.Обожги скорей мне руки, псина,Розовым колючим языком,

Не скули, отступит непогода,Потеплеет – сохранишь свой хвост.Радуйся, метафора народа.Ведь на то оно и Рождество.

Поэт и питер

Россия – страна огромной протяженности, населенная не слишком плотно. Это налагает на неё некоторые географические обязательства – в ней часто города становятся сами по себе культурными феноменами. Безусловно, таким феноменом является Москва, скорее всего, Екатеринбург, я почти уверен, что Владивосток. Но культурный статус всех этих городов вместе взятых не может сравниться с тем, что такое Петербург на культурной карте России и Европы. Петербург становился героем великих романов 19 века, Петербург описывал как отдельного персонажа Гоголь, конечно, никакого Блока не было бы, если бы не Петербург. Странным образом, это город, который в культурном смысле никогда не равен самому себе – город, который всегда больше самого себя. Поэтому мы осмелились в этом выпуске задать такую тему – «поэт и Петербург».

Считается, и в программе это мнение озвучивается, что питерские поэты отличаются от московских, Ахматова и Гумилев от Цветаевой и Пастернака, тем, что питерские поэты гораздо более строгие, тяготеющие к классицизму и ясности формы, а московские поэты – более эмоциональные и расхристанные. В этом смысле Бродский, безусловно, питерский поэт, не только по географии, но и по творческому методу, а Вознесенский, например – московский.

Александр Семенович Кушнер, который украсил собою эту программу, один из, с одной стороны, старейших, а с другой – неумолчнейших российских поэтов, обращается с этой исторической и культурной памятью с царственной небрежностью – он её принимает на равных. Хотя каждый поэт должен быть оборудован ощущением собственного величия, не всякий поэт может себе такое позволить – всё-таки, великие тени гнетут почти всех. В этом смысле интересно, что и для Ольги Баженовой, и для Ольги Логош, юных участников этой программы, стратегиями стало скорее избегание, незамечание. Но особенно интересный способ работы с этим культурным грузом избирает для себя Владимир Беляев, житель Царского села. Беляев начинал как подлинный питерский поэт: с возведением своего почерка к классицизму, с очень чистым и звонким звуком, а потом сам сознательно, по выбору, от всего этого отказался, уйдя в пространство эксперимента, потому, что счёл такой способ использования прежде наработанных техник игрой в поддавки. Двигаться в пространстве без границ, с ободранной кожей и обнаженными чувствилищами дело гораздо более мучительное, гораздо более сложное, и гораздо более результативное. Может быть, не всегда для слушателя, но всегда – для самого поэта.