Лето Господне - Иван Сергеевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы всегда самовар шишечками ставим. А сейчас горячие вам колобашки будут, вот притащу.
Анюта визжит от радости:
— Бабушка, горячие колобашки будут!..
А Домна Панферовна на нее:
— Ори еще, не видала сроду колобашек?..
По-царски нас прямо принимают: вчера пироги с кашей и с морковью, нынче горячие колобашки, — и родных так не принимают.
Пьем чай с горячими колобашками, птички поют в саду. Федя чем свет поднялся, просвирный леестрик правит: всех надо расписать — кого за упокой, кого за здравие, кому просвирку за столько, — дело нелегкое.
— Соломяткина-то забыли, в Мытищах-то угощал… — припоминает Горкин, — припиши, Федя, раба Божия Евтропия, за пятачок.
Приписываем еще Прокопия со чады — трактирщика Брехунова, — супруги-то имя позабыли. Вспомнили, хорошо, раба Божия Никодима, Аксенова самого, и при нем девицу Марию — ласковая какая барышня! — и молодчика, погнал-то который нас, — Савка сказал, что Васильем Никитичем зовут, — просфору за полтинник надо. И болящего Михаила приписали, расслабного, за три копейки хоть. Увидим — отдадим, а то и сами съедим за его здоровье.
Упаси бог, живых бы с покойниками не спутали, неприятности не избыть. Напутали раз монахи, записали за здравие Федосье, а Федосея за упокой, а надо наоборот было; хорошо — дома доглядели, выправили чернилками, и то боялись, не вредные ли: тут чернилки из орешков монахи сотворяют, а в Москве, в лавочке, кто их знает.
Идем в Лавру с большой корзиной, ягодной-пудовой, — покупали в игрушечном ряду, об столбик били: крепок ли скрип у ней. Отец просфорник велит Сане-заике понаблюсти — выпросили мы его у отца квасника помочь-походить с нами, святыни поглядеть, нам показать, — а нам говорит:
— Он с писцами просфорки все проверит и к вам подойдет… а вы покуда идите, наши соборы-святыни поглядите, а тут ноги все простоите, ждамши.
Горкин указывает Сане, как понимать леестрик: первая мета — цена, крестик за ней — за упокой, а колечко — за здравие. За долгими чистыми столами в просторных сенцах служки пишут гусиными перьями: оскребают с исподцев мучку и четко наводят по-церковному.
Ходим из церкви в церковь, прикладываемся и ставим свечи. В большом соборе смотрим на Страшный суд — написано во всю стену. И страшно, а не оторвешься. Монах рассказывает, за какие грехи что будет. Толстый зеленый змей извивается к огненной геенне, и на нем все грехи прописаны, и голые грешники, раскаленные докрасна, терзаются в страшных муках; а эти, с песьими мордами и с рогами, наскакивают отовсюду с вилами, зеленые, как трава. А наверху, у Бога, светлые сонмы ангелов вешают на златых весах злые дела и добрые — что потянет? — а души взирают и трепещут.
Антипушка вздыхает:
— Го-споди… и царей-королей в ад тащут, и к ним не снисходят, из уважения!..
Монах говорит, что небесная правда — не земная: взыщется и с малых, и с великих. Спрашиваем: а толстые кто, в бархатных кафтанах, за царями идут, цепью окручены, в самую адову пучину?
— А которые злато приобретали и зла-то всякого натворили, самые богачи купцы. Ишь сколько за ними бесы рукописаний тащат!
Горкин говорит со вздохом:
— Мы тоже из купцов…
Но монах утешает нас, что и праведные купцы бывают, милостыню творят, святые обители не забывают — украшают, и милосердный Господь снисходит.
Я спрашиваю: зачем раскаленная грешница лежит у главного на коленях, а на волосах у ней висят маленькие зеленые? Монах говорит, что это бесстыдная блудница. Я спрашиваю, какие у ней грехи, но Горкин велит идти, а то ночью бояться будешь — насмотришься.
— Вон, — говорит, — рыжий-то, с мешочком, у самого! Иуда Искариот это, Христа продал, с денежками теперь терзается… ишь скосился!
Монах говорит, что Иуде муки уготованы без конца: других, может, праведников молитвы выкупят, а Искариоту не вызволиться во веки веков, аминь. И все говорят — этому нипочем не вырваться.
Смотрим еще трапезную церковь, где стены расписаны картинками, и видим грешников, у которых сучок и бревно в глазу. Сучок маленький и кривой, а бревно толстое, как балка.
Монах говорит:
— Для понимания писано: видишь сучец в глазе брата твоего, а бревна-то в своем не чувствуешь!
Я спрашиваю:
— Зачем воткнули ему бревно… ведь больно?
Монах говорит:
— Для понимания, не больно.
Еще мы видим жирного богача, в золотых одеждах и в бархате, за богатой трапезой, где жареный телец, и золотые сосуды-кувшины с питиями, и большие хлебы, и под столом псы глотают куски тельца; а на пороге лежит на одной ноге убогий Лазарь, весь в болячках, и подбирает крошки, а псы облизывают его. Монах говорит нам, что так утешается в сей жизни немилостивый богач, и вот что уготовано ему на том свете!
И видим: стоит он в геенне-прорве и высовывает кверху единый перст, а высоко-высоко, у старого Авраама[103] на коленях, под розанами и яблочками, пирует у речки Лазарь в блистающих одеждах, и ангелы подносят ему блюда и напитки.
— «Лазарь-Лазарь, омочи хоть единый перст и прохлади язык мой!» — взывает немилостивый богач из пламени, — рассказывает монах, — но Лазарь не слышит и утешается… не может суда Божьего преступить.
В соборе Троицы мы молимся на старенькую ризу Преподобного, простую, синюю, без золотца, и на деревянную ложечку его за стеклышком у мощей. Я спрашиваю: а где же келейка? Но никто не знает.
Лезем на колокольню. Высота-а — кружится голова. Кругом, куда ни глянешь, только боры и видно. Говорят, что там и теперь медведи; водятся и отшельники. Внизу люди кажутся мошками, а собор Преподобного совсем игрушечный. Под нами летают ласточки, падают на кресты. Горкин стучит пятачком по колоколу — гул такой! Говорят, как начнут звонить, рот надо разевать, а то голову разорвет от духа, такое шевеленье будет.
Отец просфорник выдает нам корзину с просфорами:
— Бог милости прислал! По леестрику все вписали и вынули… Благослови вас Преподобный за ваше усердие.
Саня-заика упрашивает нас зайти в квасную, холодненького выпить, — такого нигде не делают:
— На… на-на… ме-местниковский ква-ква… сок! Отец Вла-а-сий благословил по-по-потчевать вас.
Сам отец квасник подносит нам деревянный ковшик с пенящимся розоватым квасом. Мы выпиваем много, ковшиков пять, не можем нахвалиться: не то малинкой, не то розаном отзывается и сладкий-сладкий. Горкин низко кланяется отцу кваснику — и отец квасник
