Обреченные на вымирание (СИ) - Деткин Андрей

- Скорее, Михалыч! - раздался нетерпеливый голос Андрея, - что ты тащишься, как беременная баба!

Я разозлился, весь вспыхнул, но ничего не мог ответить, я задыхался и изнемогал. Мешок с консервами все сильнее и сильнее гнул меня к полу. Уже шагом, едва волоча ноги, даже не пытаясь изображать бег, наконец, доплелся до выхода. Андрей критически осмотрел меня и по-дружески, сочувственно сказал.

- Давай, старичок, держись. До самолета рукой подать. Каких-то сраных сто метров.

Тяжело дыша, я кивнул.

- Я пошел, - сказал Андрей и выскользнул наружу, не дав мне даже отдышаться.

- Давай, Михалыч, черт тебя дери! За мной!!

Неутихающее гавканье набирало силу. На полусогнутых, прогибаясь под тяжестью, я выбежал (если так можно назвать ковыляние хромой утки) из хлева. Взглядом нашел самолет и потрусил в его сторону, снося удары банок по пояснице, позвоночнику, ребрам. Ноги разъезжались на раскисшей земле, глина липла к подошвам. Я поскользнулся и едва не упал. Широко расставляя ноги, кое-как удержал равновесие. Преодолев квашню перед коровником, ступил на сырой гравий, где меня поджидал Андрей. Когда пробегал мимо него, грянул второй выстрел. На открытом пространстве он не слышался таким громобойным, как в хлеву, но все равно, звучал грозно. Я не смотрел, куда он стрелял, но то, что за грохотом не последовало визга, понял - Андрей промахнулся. Гавканье немного поутихло и откатилось назад.

- Волки′ позорные! - прокричал Андрей и снова выстрелил. На этот раз последовал жалобный визг.

- Шевели поршнями, Михалыч!

До самолета оставалось метров десять, когда я вдруг почувствовал облегчение. Я стремительно стал расти, что-то жесткое и ребристое заколотило по ногам. Обернулся. Банки раскатывались в разные стороны. Я сдернул, ставший невесомым мешок, и осмотрел его. Нижний край у шва разошелся.

Жгучая обида на такую чудовищную несправедливость сдавила горло, на глазах навернулись слезы. Я развернулся и бросился к банкам, упал на колени, стал судорожно собирать их. Слезы текли по щекам, все кругом расплывалось.

- Брось ты их! - сквозь надвигающийся лай услышал крик и вслед за этим щелчок, такой же, как в коровнике, когда патрон дал осечку. Я продолжал собирать банки, тыльной стороной ладони со злостью размазывал по щекам гребаные слезы. Послышался лязг затвора, снова щелчок.

- Все, нет патронов!! - орал Андрей мне на ухо. В следующий миг он вцепился в ворот футболки и резко дернул вверх. Поставил меня на ноги, затем поволок к самолету. Собранные банки сыпались из рук. Они падали под ноги, я спотыкался, перепрыгивал через них, тянулся за ними. Не сделав и десятка шагов, запнулся о свою же ногу. Руки инстинктивно вытянулись вперед готовые принять на себя вес тела, но сильный рывок вверх не позволил мне упасть. Проймы футболки больно врезались в подмышечные впадины, горловина сдавила шею. Как марионетка в пьяных руках кукловода я снова принялся переставлять ватные ноги, выворачивая их под невероятными углами, и бежал, все-таки бежал.

Не помню, как очутился в кресле пилота. Все происходило, словно в тумане. От гула работающих двигателей и тряски самолета по гравийной дороге стал приходить в чувства. Вокруг носились собаки, их лай заглушали моторы, пасти безмолвно открывались и закрывались, как заведенные.

Я держал курс на ливийский Лаблар. По словам Андрея на аэродром этого города когда-то посадили Тушку, а груз сбросил восточнее, недалеко от прибрежной зоны.

- Интересно, - пробурчал Андрей себе под нос, - как долго продержится спутник?

Я пожал плечами. Он не обратил на меня ни малейшего внимания, продолжал сверять навигатор с картой.

Кажется, уже давно слышу этот звук, но только сейчас обратил на него внимание. Я повернулся. Откинувшись в кресле, Андрей храпел. С широко разинутым ртом его лицо приняло идиотское выражение. Я ухмыльнулся и одобрительно кивнул, за последние сутки он спал от силы часа два. Хороший сон ему только на пользу.

Воспользовавшись моментом, когда никто не мешает, и я как бы остался один, мои мысли вернулись к женщине с первого этажа, под окном которой распустились красные георгины. Вспомнил ее лицо, хотя и видел издали, воображение дорисовало невыразительные детали. Сейчас меня вовсе не смущало, что про нее рассказал Шурум. Даже наоборот, то, что она немного не в себе придавало ей какой-то возвышенный ореол жертвы. Любой мог воспользоваться ее недугом и удерживать в сетях обмана. Я почувствовал необходимость покровительствовать, защищать ее. Попытаться понять, научиться правильно обращаться с ней. Надеялся, что она по-иному смотрит на вещи, на людей, в самую их суть. Не придаст значение моему росту, неказистости, дурацкой застенчивости. А будет видеть во мне только друга, бескорыстного человека, желающего ей добра. А мне только и надо, чтобы хоть иногда быть рядом.

- Куда?!! - Мои мысли прервал крик Андрея. От неожиданности я вздрогнул, лирическое настроение было бесцеремонно смято и порвано. Андрей вертел головой по сторонам, часто моргал, вцепившись обеими руками в подлокотники.

- Что с тобой? - спросил я тревожно.

- А? - Андрей громко сглотнул, как нагретый электрический блин сквозь снег, в его безумном взгляде проступало понимание.

- Попью я, Михалыч.

Он наклонился и поднял с пола пластиковую бутылку. С жадностью, на одном дыхании, выпил ее насухо, отнял от губ и тяжело задышал.

- Ерунда какая-то приснилась. Идем мы с тобой по густому лесу, уже вечер, тени кругом. Вдруг, из темноты, прямо из чащи как полетят в нас ножи. Причем, не кухонные какие-нибудь, а штык-ножи времен отечественной войны, вермахтовские, с кольцом и пазами. Вот такущие, - он руками показал длину. - Летят, втыкаются в деревья, в нас. Мы бежим все в крови. Извини, Михалыч, но тебя они всего истыкали. В спине торчат так часто, что на бегу рукоятками стукаются - бзынь - бзынь. Я тебе ору чтобы за дерево спрятался, а ты чешешь напропалую, словно и не чувствуешь боли, а кровь из тебя так и хлещет. Слышу, ты тоже что-то мне кричишь, прислушался, а ты вроде рот широко разеваешь, а слышно тебя еле, еле: «Бежим, дальше», - потом не слышу, потом снова: - «Там безопасно». Я стою за деревом, а ножи в него с другой стороны втыкаются и втыкаются: бымс, бымс. От их тяжести ствол затрещал и стал падать. А ты все орешь: «В укрытие!». Я ору тебе: «Куда?». И здесь в меня нож, здоровый, больше других, как сабля, через дерево прямо в сердце вошел. Я сквозь сон эту боль почувствовал. От нее и проснулся. Чума какая-то.

Андрей помолчал некоторое время, потом спросил.

- Михалыч, ты случайно в снах не разбираешься? Чтобы это могло значить? И самое главное, прямо в сердце, - он положил руку себе на грудь и погладил, словно разгонял боль.

- Нет, я в этом профан. Да и вообще мне сны редко снятся. Я как-то даже и не задумываюсь над ними.

- Везет. Мне частенько всякая муть по ночам в бошку лезет. Иногда так завернет, типа как сейчас, с воплями просыпаюсь.

Мы летели над Средиземным морем, синее бескрайнее оно простиралось под нами фарфоровой гладью. Даже не верилось, что оно может вздымать десятиметровые волны, рушить города, переворачивать и топить многотонные танкеры и сухогрузы. Повезло, что грозовой фронт задел нас краем и ушел на восток.

Скоро я опять услышал похрапывание. Андрей сполз в кресле, подбородком уперся в грудь, губы раздувались при выдохе, а при вдохе доносились густые вибрации мягкого неба.

Как не прискорбно, но мне пришлось разбудить его спустя три часа, когда подлетали к береговой линии Северной Африки. Ни городов, ни поселков на побережье я не заметил. Кругом горы, песок, жидкая растительность.

Я тронул Андрея за плечо. Он проснулся быстро, посмотрел вниз, взял в руки навигатор и с минуту возился с ним.

- Все, Михалыч, переходим на ручное управление.

- Что? Я автопилотом был?

- Шутка.

- Да я, собственно...

- Хороший ты мужик, Михалыч. Всегда без претензий, не ноешь, не плачешься. Удобно с тобой, однако.