Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

Копии писем были. Несколько ответов из газет, заключение какой-то самодеятельной комиссии по расследованию преступлений Комитета госбезопасности, бланк со штампом Прокуратуры и резолюцией «В возбуждении дела отказать». Здесь же лежали копии страничек из записной книжки Покровского, копии каких-то служебных записок, библиотечный бланк заказа с длинным списком книг, листок из перекидного календаря, заверенный печатью Академии наук список печатных работ А. Б. Покровского… Толстая пачка бумаги в зеленой пластиковой папке. Тридцать лет искалеченной жизни.

Когда Дуся вышла на улицу, она обнаружила, что на дворе по-прежнему начало третьего тысячелетия, вокруг шумит город, бегут по своим делам люди, пестреют витрины на Тверской, молодежь с проколотыми пупками и зелеными волосами радостно гогочет в демократичном и удобно расположенном «Кофе-хаусе». КГБ, странные смерти, женщина, медленно умирающая в психиатрической больнице, – все это казалось нереальным. Однако в сумке у Дуси лежала зеленая папка и, взглянув на нее, она поняла, что нет, все правда, и все эти мрачные истории тридцатилетней давности волшебным образом просочились в такое яркое, простое и чистое настоящее.

– Ладно, – сказала сама себе пламенная Слободская. – Мы с этим разберемся.

Слободская позвонила Соне в больницу, когда до конца дежурства оставался час с мелочью. Сказала, что хочет увидеться, пообещала заехать за Богдановой в девять. Это было замечательно кстати. В последние дни бедненькая Богданова совсем измучилась без Вольского. Внутри у нее как будто образовалась здоровенная черная дыра – пустота, высасывающая все силы и немудреные радости. На работе все валилось из рук, дома Соня шаталась из угла в угол, не зная, чем себя занять и куда приткнуться. Она ничего не могла делать, ни на чем не могла сосредоточиться… Она почти совсем перестала спать по ночам, а когда засыпала, то непременно видела кошмары. Просыпалась и боялась выйти на кухню: все казалось, кто-то страшный притаился за дверью.

Измотавшись как следует за ночь, днем она чуть не падала от усталости. Иногда Соне казалось, что в ней совсем никакой жизни не осталось. Дела простые и привычные, такие как кофе сварить или сходить в ларек за сигаретами, сейчас отнимали чудовищно много сил, самые необременительные телодвижения причиняли почти физическую боль. Необходимость одеваться, принимать душ и толкаться в транспорте доводила до отчаяния. Она ничего не могла, совсем ничего. Только просиживала часами у окна, курила и ждала телефонного звонка. Как она могла думать, что Вольский станет звонить, как ей такая глупость в голову пришла? Соня не знала. Зато точно знала, что ждет напрасно. Но все же неслась к телефону, как ненормальная, едва он начинал верещать. Напрасно неслась. Это всегда оказывалась или мама с рассказами о дикой жаре, которая скоро доконает ее в далекой Атланте, или старшая сестра отделения, сообщавшая, что у Сони изменился график дежурств. После каждого такого звонка несчастная медсестра Богданова долго сидела с телефонной трубкой в руке, тупо уставившись в стену. «Наверное, я скоро сойду с ума», – лениво думала она. Может, сойти с ума было бы и неплохо. Может, тогда она перестанет бросаться к телефону или бродить по улицам в надежде встретить Вольского.

Ну что, скажите на милость, меценату и благодетелю, владельцу заводов-газет-пароходов, делать на улицах родного города Москвы? С собакой гулять? За хлебом, может, ходить? Ждать автобус на остановке? По улицам родного города он, наверное, с воем и синими огнями проезжает два раза в день. Утром – на работу, вечером – домой, в какое-нибудь Завидово, Переделкино, или где они там все живут…

Все это Соня прекрасно знала и понимала, но поделать с собой ничего не могла. Она выходила из метро посреди дороги и бродила по сияющим вечерними огнями улицам, пряча в сердце дурацкую, совершенно безумную надежду, что где-нибудь за углом он сидит в ресторане, глядя в широкое окно, или поджидает в машине Федора Ивановича, которого отправил за сигаретами, хмурится, барабанит пальцами по сиденью. И Соня бродила по городу, пока от усталости не начинали подгибаться ноги.

Каждый раз после такой прогулки она чувствовала себя полной идиоткой. Но снова и снова выходила из метро посреди дороги, снова и снова шаталась по улицам. А потом сидела дома, тупо глядя в стену, курила и сто двадцать третий раз вспоминала, как он прижимался к ее ключице мокрой щекой. Сегодня вечером ее ждала все та же пустая квартира, мучитель-телефон, чужое счастье за окошком и кошмар под утро. Поэтому, когда позвонила Дуся, Соня жутко обрадовалась.

Слободская заехала, как и обещала, в девять.

– Давай ко мне, – предложила она. – Переночуешь, завтра до киношки дойдем, у меня «Ролан» под боком. Или тебе домой нужно?

Нет. Домой Соне было не нужно.

Дома было пусто, тоскливо, и при этом совершенно нечего есть. А у Слободской Леруся уже наготовила каких-то удивительных куриных котлет с черносливом. Дуся клялась, что за такие котлеты Соня немедленно пожелает продать родину и свою бессмертную душу в придачу. Соня сказала, что родину готова по сходной цене продать первому встречному безо всяких котлет, в бессмертную душу не верит, дома ей делать совершенно нечего, и она с удовольствием переночует у Дуси, если это удобно.

Дуся жила в старом, буржуазной застройки доме на Чистопрудном. На фасаде висела бронзовая доска, извещающая москвичей и гостей столицы, что с 1902 по 1931 годы здесь проживал некий Красавин С. В. В подъезде имелся камин и окна с витражами, на дверях квартир красовались старомодные таблички: «Тимофеев В.В., доктор медицины», «Шуппе Александр Яковлевич, адвокат», «Красавин Станислав Вацлавич»…

Дверь с табличкой «Красавин» Дуся пнула коленом и ввалилась внутрь, проорав во все горло:

– Я дома, всем хэлло!

– Хэлло! – отозвались из глубины квартиры. – Ты хлеба не купила?

В прихожей пахло свежей сдобой и вишневым листом. Стоило им войти, как огромные напольные часы начали гулко отбивать десять. Где-то бубнил телевизор, хлопали двери, звонил телефон… Выскочил из-за угла здоровенный, феноменально косматый черный кот с совершенно плоской мордой. Вместо носа у него посередине лица было просто две дырки. Кот вразвалочку подошел к Соне, посопел у ног своими дырками, после чего, дико взвыв, кинулся на коврик у двери и принялся драть его когтями. Подрав несчастный коврик полминуты, животное глянуло на Соню круглыми, лимонно-желтыми глазами, как бы спрашивая, достаточно ли она уже восхитилась, и не торопясь потрусило прочь.

– Это Веня, – сообщила Дуся, кивая в сторону удаляющегося косматого чудовища. – А вон Леруся.

В конце длиннющего коридора появилась дама в черном. Слободская кинула Соне под ноги розовые меховые тапки и заорала:

– Леруся, это Соня! Я тебе про нее рассказывала!

Леруся заспешила к ним, тараторя:

– Дусечка, девочки, ну остывает же все! Давайте умывайтесь, по сигаретке, и ужинать. Что вы так долго!

– Пробки страшные, – сообщила Дусечка и чмокнула тетку. – Мы еще быстро доехали. Мамахен дома?

– Дома. И Лина, и Марта, и все. Вас ждем.

Дуся потянула носом воздух:

– М-м-м… Котлетки…

И дернула Соню за рукав:

– Давай, пошли! Они когда остынут – уже совсем не то.

На стенах огромной кухни сверкали латунными боками тазы и ковшики, елочными огнями блестели за стеклами резного буфета разнокалиберные бутылки. Над столом, за которым при желании можно было бы легко сервировать парадный обед на двенадцать персон, горела люстра синего стекла, богато украшенная позолоченными гербами Советского Союза, пятиконечными звездами и фигурками революционных солдат.

– Мы ее зовем Феликс Эдмундович, – сообщила Дуся, заметив, что Соня рассматривает люстру. – Она раньше в каком-то Доме культуры висела, Леруся в комиссионке укупила. Давай, садись, я тебя сейчас со всеми познакомлю.

За столом собралось довольно большое дамское общество. Через две минуты Соня уже знала, что моложавая женщина в свитере с оленями – мама пламенной Слободской, загорелая матрона с коротким ежиком седых волос – ее франкфуртская коллега, приехавшая собирать материал для книги о славянской обрядовости, а огненно-рыжая девица с конопушками на носу – Дусина старшая сестра Алина, которой на самом деле вовсе не восемнадцать, а напротив, тридцать восемь лет, и недавно она развелась со вторым мужем.

Котлетки, красовавшиеся в фаянсовом сотейнике, дамы уплетали с неженским аппетитом и практически молча. Под перекур после ужина разговор пошел веселее. Пока Леруся мудрила над огромной, как фрезерный станок, кофеваркой, успели обсудить новый спектакль Гришковца (полный отстой), очищающую герленовскую маску, которую Алина приобрела в припадке безумия, заплатив за грязь с морского берега и пчелиные какашки в красивой банке больше ста долларов (чистит не хуже, чем домашняя маска из растертого геркулеса с лимонным соком), и разбитый на калужской трассе Дусин джип, который через три дня будет как новенький.