Лазарев. И Антарктида, и Наварин - Иван Фирсов

«Суворов» оказался первым, кто принес в английскую колонию весть о победе над Наполеоном, успехах русских войск. Губернатор благосклонно разрешил пользоваться привилегиями, предусмотренными только для английских кораблей.

Часть рангоута пришлось свести на берег и изготавливать заново, начали конопатить корпус корабля, ремонтировать мачты. Порванные паруса чинили, негодные заменяли. В заботах и работе быстро пролетела неделя.

В субботу англичане пригласили русских моряков развлечься — посмотреть схватку местных аборигенов. Это считалось у них забавным зрелищем. Лазарев остался на корвете и отпустил на берег офицеров, штурманов и желающих пассажиров.

На обширной лужайке стояли по периметру скамьи. Спустя полчаса после прихода моряков собралось множество местных жителей — англичане с женами, беззаботно-веселые и, видимо, неравнодушные к подобным представлениям.

Сражение началось по условному знаку высокого англичанина.

Побледневшие лица русских моряков невольно выдавали их отношение к происходящему. Унковский наклонился к Швейковскому:

— Признаюсь, Павел Михайлович, сим токмо англичане любоваться в силах.

Тот сидел, сжав губы.

Молча возвращались с «развлекательного» зрелища моряки «Суворова». Они отказались от приглашения англичан отобедать с ними и направились в поджидавшую их шлюпку. Отошли от берега, и все разом заговорили о происшедшем. Особенно возмущался молодой штурман Алексей Российский:

— Противна роду человеческому подобная мерзость, а вот англичане, вместо того чтобы пресекать сие, усердствуют натравливать аборигенов друг на друга.

Вернувшись на корабль, Унковский рассказал о виденном Лазареву. Тот невесело усмехнулся:

— Позабыл разве, как в Вест-Индии глумились над индейцами? Я сие и предполагал. Да что попишешь. У всякого монастыря свой устав.

Отказавшись от ужина, Алексей Российский зажег свечу и раскрыл свой дневник.

«20 числа узнал я, что в сей день будет происходить сражение между дикими на назначенном для сего месте. В 11 часов увидели мы около 30 бегущих вооруженных дикарей, которые были совсем нагими. Каждый из них имел при себе три копья, щит и дубину; все сии орудия сделаны из самого крепкого дерева, называемого англичанами железным. Наконец прибежало еще человек с двадцать, и по данному им знаку они начали расходиться в разные партии; потом вокруг поднялся страшный шум, и мгновенно с обеих сторон полетели копья, от которых с чрезвычайным искусством они умеют увертываться и закрываться своими щитами. Между тем неприметно со всех сторон начало скапливаться их более и более, так что напоследок собралось около ста дикарей. Сражение час от часу становилось упорнее; наконец, перебросавши все свои копья, начали драться сагайями, от которых так же с удивительной ловкостью они умеют защищаться, застораниваясь щитами, то отступая, то подаваясь вперед, то уклоняясь в сторону. В это время беда непроворным: тотчас дубина ударяет по голове, отчего с первого раза убивают до смерти.

Нельзя даже вообразить, с какой свирепостью и отчаянием нападают они друг на друга, бьют и отбиваются; если же кто, лишившись сил, упадет, то мгновенно, с зверской радостью, добивают его до смерти, ударяя по виску сей дубиной. Треск щитов, летящие обломки копьев, дикий крик победителей, жалобные вопли раненых, окровавленные лица, разбитые члены. Признаюсь, этим только англичане могут любоваться. Сражение продолжалось более двух часов и кончилось, когда уже многие пришли в бессилие; я остался на месте побоища еще несколько минут, чтобы посмотреть раненых. Увидел — и ужаснулся! Кровь лилась ручьями, у кого из груди или плеча; у одного глаз был выколот, у другого во лбу торчал конец копья; словом сказать, все почти были переранены ужаснейшим образом. Всякий бы чувствительный человек содрогнулся при сей зверской битве; но англичане, вместо того чтобы отвращать диких, стараются еще более раздражать их друг против друга. Страшно подумать, до какой степени не щадят человечества! Смотреть на мучения себе подобных — сделалось уже увеселительным зрелищем…»

Однако аборигены на самом деле оказались совсем не дикими, а наоборот, любознательными и пытливыми людьми. В этом Алексей скоро убедился сам.

В один из дней на берег свезли для выверки хронометры, секстаны и другие мореходные инструменты. Вокруг собралась толпа аборигенов, и среди них одна женщина. «Женщина была любопытнее всех, — заметил Алексей, — и так быстро начала рассматривать артифициальный горизонт, что, увидев свое изображение в ртути, несколько испугалась, но наконец, посмотрев снова на оный, закричала чрезвычайно громко; на сей крик все бросились ближе к ящику. Надобно было посмотреть, как это их удивило и какие делали они странные телодвижения. Но сего еще мало, женщина всячески просила, показывая знаками, чтоб я приподнял сей ящик, что и исполнил, вылив ртуть в нарочно сделанный для того пузырек. Не видя ничего в ящике, они сделались печальны, но любопытство в них возгоралось еще более». Они не просто любопытствовали, а всячески старались понять суть устройства увиденных диковинных предметов. Бегающая стрелка хронометра вызвала восторг. Штурман Российский вынул свои часы и показал их. Особое удивление и крик аборигенов вызвал колеблющийся маятник. Они не могли успокоиться до тех пор, пока молодой абориген не остановил его прутиком. Коренные австралийцы в короткое время почувствовали доброжелательность русских моряков и отвечали им сердечной привязанностью.

На рассвете 2 сентября при тихом норд-вестовом ветре «Суворов» снялся с якоря и встал под паруса. Впереди лежали необозримые просторы Тихого океана. Прошло две недели, плавание проходило без особых происшествий. Но вот в один из дней, когда часть команды отдыхала после обеда, корабль резко содрогнулся, так, что матросы чуть не вывалились из коек. Вмиг вся команда выскочила на верхнюю палубу, но вокруг, насколько хватало глаз, не было суши. Выбежав на шканцы, Лазарев бросил взгляд на недоумевающего штурмана, глянул за корму, уверенно сказал:

— Видишь бурун? Нам повезло: кит, с которым мы только что столкнулись, шел на большой глубине и не успел подняться, а то бы нам не миновать беды.

Тем временем бросили лот, потравили до ста двадцати сажен, лот пронесло, корабль стремительно набирал ход.

На следующий день ветер стал стихать, и к вечеру совсем заштилело. В зеркальной поверхности океана четко отражался силуэт корвета с обезветренными парусами. На западе у самого горизонта нависла гряда мрачных туч, оттуда глухо доносились раскаты грома.

— Быть буре, — вздохнул на баке пожилой матрос.

Глубокой ночью налетел шквал, закрутил вихрь, пошел дождь. Океан штормило несколько дней беспрерывно. Лишь неделю спустя ветер ослабел и перешел на попутный, юго-восточный пассат. Пересекли тропик Козерога, и сразу наступила жара. После обеда 27 сентября все свободные от вахты высыпали на залитую солнцем палубу. Вокруг мачт, надстроек с криком носились птицы. Некоторые, посмелее, садились на палубу, подбегали к людям. Швейковский протянул ладонь с крошками и удивился — птицы безбоязненно клевали, примостившись на руке.

— Погляди, Семен, птицы-то совсем не пуганые, да и много их…

Унковский обвел взглядом горизонт. Птицы в открытом море явление не редкое, но когда они сами невелики и длительно сопровождают корабль, значит, и места их обитания не слишком отдалены. Он постучал в каюту капитана и вошел. В белой рубашке с распахнутым воротом, опершись о стол, Михаил внимательно разглядывал карту. Он весело подмигнул Унковскому и кивнул на карту:

— Тишина, Сеня, вокруг. Почитай, на сотню миль по картам нет суши, ан птички-невелички откуда ни возьмись…

— Думаешь, где-нибудь суша неподалеку? — приятно удивился Унковский совпадению его мыслей с мнением друга. — А что, вдруг удача, неведомую землю отыщем?

Лазарев рассмеялся.

— Удача удачей, но токмо сама она не сыщется. — Он посерьезнел. — На полатях лежать, так и ломтя не видать. На ловца и зверь бежит.

Десять лет тому назад, еще кадетом, а потом гардемарином, не однажды размышлял он о призвании моряка. В корпусе готовили офицеров флота, защитников отечества, — это было главной и святой обязанностью военного моряка. Но истинный моряк и в мирную пору не будет отсиживаться в гавани. Его долг и призвание — стремиться в море, навстречу стихии. Славу России добывать надобно не только в баталиях, а возвеличивать ее среди разных народов первооткрыванием земель неизведанных… Михаил вздохнул, надел сюртук и проговорил:

— Пойдем на шканцы.

Солнце клонилось к закату, ровный ветер понемногу крепчал и посвистывал в парусах. Лазарев перегнулся через фальшборт.

— Взгляни, Семен Яковлевич, — он кивнул за борт. В прозрачной голубизне стайка небольших рыб старалась поспеть за волной, отбрасываемой форштевнем.