Перелом - Ирина Грекова

— А что им делается? Живут. Я их вроде и не вижу. Сделаю, что надо, посуду помою. Стирку, однако, на них не стираю. Копят.

— А девочки как? Нюра и Шура?

— Ничего, растут. Дмитрия Борисыча вон как любят. Папой зовут, только я против. Совсем другого происхождения.

Однажды Люся сказала:

— Вы думаете, я не понимаю, Кира Петровна? Очень хорошо понимаю. Я вашему сыну не пара. Не по себе срубила ель. Во-первых, старше. Во-вторых, детная. В-третьих — разница культурных уровней.

— Все это неважно. Важно, что вы его любите, и он вас.

— Я-то люблю… А он? Сомнительно. Навряд ли он может такую, как я, любить.

— Ну что вы! Почему же он на вас женился?

— Из принципа. Очень принципиальный. Сошлись — значит, надо жениться.

И Люся заплакала. И я заплакала. Сидели и плакали обе. И льдинка между нами растаяла. Очень они сближают, бабьи слезы.

30

Еще один этап: первый раз пришла в больницу без костылей. С одной палкой. Шла по коридору, стараясь не хромать. Первый раз за все время взглянула в зеркало без отвращения. Не молодая, но и не старая женщина с палкой.

Нина Константиновна закудахтала:

— Милая, дорогуша, вас прямо не узнать! Вы стали совсем, ну почти совсем как до… до вашего происшествия.

И, конечно, пустила слезу. Сахарный песок так из нее и сыпался.

Искренне обрадовалась Любочка:

— Кира Петровна! Какой же вы молодец! Теперь вам обязательно надо сделать химическую. Давайте устрою вас к одной девочке: такую химию делает, что от натуральной не отличишь!

Разумеется, отказалась.

Что меня поразило, так это реакция больных. Смотрели на меня одобрительно, кивали, переглядывались. Они, значит, наблюдали за мной, когда я, убогая, на костылях, ползала от кровати к кровати. Между собой, верно, разговаривали обо мне, жалели. А ведь казалось, нет им до меня дела… Значит, было! Теперь, когда я ходила с палкой по палате, их глаза мне улыбались, подбадривали… И лечение шло веселее, успешнее. И неопределенное положение меньше меня тяготило.

— Неужели для того, чтобы по-хорошему помогать больным, врач должен сам быть бодрым, здоровым? — спросила я как-то Чагина.

— А как же! В Евангелии есть замечательные слова: «Врачу, исцелися сам».

Я вздрогнула. Так говорил мой папа — пылесосу, в первом детстве.

— Что вас смутило?

— Вспомнила эту фразу. — Рассказала, как папа, водя щеткой по спине пылесоса, сказал ему: «Врачу, исцелися сам»…

— Ваш отец был, по-видимому, интересный человек?

— Да. Но я его почти не помню. Когда он погиб, мне было пять лет.

— Запомнили же вы эту фразу: «Врачу, исцелися сам». Кстати, «врачу» не дательный падеж, как вы, может быть, думаете, а звательный. Обращение. В переводе на русский с церковнославянского фраза эта значит: «Врач, исцели самого себя». С этого надо начинать любое врачевание. Исцелить себя — физически и душевно.

— А если врач болен неизлечимо?

— Должен держать себя на верхнем пределе своих возможностей. И, во всяком случае, не погружаться в свои беды и немочи, как вы были погружены некоторое время назад. Как еще бываете и сейчас.

Видел он меня насквозь: да, и это еще бывало.

— Самое важное, — сказал он очень серьезно, — построить самого себя. Как бы жизнь тебя ни искалечила, сделать себя человеком. Не оглядываясь на то, кем ты был и кем стал. Если ты разрушен, построить себя нового, может быть, не таким, как был. Но на прежнем месте. В прежнем теле, если оно живо.

— Глеб Евгеньевич, простите нескромный вопрос. А вы-то сами всегда следуете правилу: «Врачу, исцелися сам»?

— Стараюсь. Не всегда удается.

И улыбнулся.

Зима прошла. А весной Валюна забрали в армию. Были проводы. Митя привез меня на такси.

Квартира, давно уже не моя, — полным-полна молодежи. Гремела музыка. Кричали, пели.

Молодежь, молодежь… Как ее понять? Как до нее добраться?

Легче всего сказать: «Мы в их возрасте были лучше». Многие так считают. Ерунда. Не были мы лучше, просто были другие. Беднее были, ответственнее. Наша ли заслуга, что нам больше досталось трудностей?

Это я себе старалась внушить, но отчуждение не проходило. Раздражала кричащая, непомерно громкая музыка. Что за пристрастие к децибелам? Ведь вредно же это, на животных доказано, что громкой музыкой можно убить. Раздражали дикие, вычурные телодвижения танцующих. А главное — водка. Ее пили много, без меры и без приличия, девочки вровень с мальчиками, даже, пожалуй, больше. Мы, молодые, пили мало и редко. Денег не было. Да и обычаи были другие…

А во времена моего детства водку давали по талонам. Не худо бы и сейчас такие талоны… Впрочем, помогут ли?

Поймала Люсю в коридоре. Она в хлопотах. Я ей:

— Зачем вы это все затеяли?

— А как же? Надо проводить.

Вот и эта убеждена, что «надо». Так все делают. Не ломать же обычай! Неверно. Свинский обычай именно надо ломать.

Я приткнулась где-то в углу — стоя. Никто не пригласил сесть. Кто-то мазнул меня по лицу рукавом пиджака и не извинился. Никому я здесь не нужна. И зачем пришла?

Устали ноги. Устали уши от музыки. Попрощаться с сыном, а там и уехать. Опять подловила Люсю:

— Люся, я устала. Мне бы с Валей попрощаться, и я бы уехала. Скажите ему, пожалуйста. Пусть выйдет ко мне ненадолго.

Прощаться с Валюном мне пришлось в ванной. Обе комнаты полны танцующих. В одной комнате музыка орала одно, в другой — совсем другое. В ванной препротивно пахло. Моя ванная… Мои махровые полотенца… показалось, и от них разит перегаром. Вошел Валюн — пьяный, но умеренно. Я его обняла, он обнял меня. Постояли, обнявшись.

— Валюн…

— Мамочка…

Выше меня на целую голову. Снизу вверх взглянула ему в лицо. Вдруг в этом взрослом, погрубевшем лице высветился тот самый добрый Валюн, который пожалел старика нищего…

— Мамочка, я понимаю, что вел себя безобразно, я перед тобой виноват… Но ты не думай, что я навсегда пропащий, обещаю тебе, я стану другим. Веришь?

— Я, наоборот, не верю, что ты такой плохой, каким притворялся.

— Ничего я не притворялся. Просто так вышло.

— Милый мой, не живи, «как вышло», делай сам себя, свою жизнь. Сознательно.

— Я понимаю.

Были мы с ним вдвоем в этой дурно пахнущей ванной, по-настоящему вдвоем, и в эти минуты я была счастлива. Но тут из коридора Наташин голос: «Валерка!», и он: «Иду!» Поцеловал меня, уже отсутствующий, и вышел.

Я — к Мите:

— Прошу тебя, вызови такси. Ты меня отвезешь?

— Разумеется.

Митя был совершенно трезв (он вообще трезвенник, эталон семьянина). В такси сказал:

— Ну вот теперь, когда Валька уедет, ты сможешь вернуться домой. Наташку, я надеюсь, заберут родители. Она же там прописана. Не захотят выселим через милицию…

— Митя, как ты можешь? Ведь она жена твоего брата.

— Мне и брат-то чужой, а она тем более. Эти дурацкие проводы! Я был против. Настояла Людмила.

«Людмила» — что-то новое…

— Люся — золото, — сказала я.

— Знаю. Этого мне втолковывать не надо. Так давай о деле. Ты вернешься домой. А я за эти два года скоплю на кооператив…

Так вот почему он так тянет из себя жилы! Копит на кооператив ненужный. Сказать? Скажу:

— Я не вернусь, Митя. Я вышла замуж за доктора Чагина.

— Как? Когда?

— Уже два месяца. Мне давно надо было вам сказать…

— Что ж не сказала?

— Да так… Стыдно было.

— А сейчас тебе не стыдно?

— Стыдно.

Гора с плеч: сказано. Митя молчал всю остальную дорогу. Доехали. Помог мне выйти, расплатился, отпустил маши-ну. Мрачен. Проводил до двери.

— Может быть, зайдешь?

— В другой раз.

Из окна я видела, как он уходил. Сгорбившись, засунув руки в карманы. Пальтишко жиденькое. Фонарь качался, как безумный, тени бегали.

Что я могла сказать в свое оправдание? Ну что?

31

Тихо как-то стало в моем доме. Тихо и невесело. Мой любимый (я все чаще называла его так, разумеется, мысленно) становился угрюмее, молчаливее, улыбался реже. Он и раньше-то нечасто меня баловал, а теперь и совсем. Мне все казалось, я перед ним виновата. Зависимость от него все крепче.

Митя не появлялся. Люся, как раньше, ходила раз в неделю, убирала. От нее я узнавала: как там? Оказывается, Наташа по-прежнему живет с ними.

— Была в положении, сделала аборт. Поплакала. Здоровье не ахти. Куда ее такую гнать? Оставила. Дмитрий Борисыч поначалу был против, потом: «Делай, как хочешь». Самоустранился.

Но что меня удивило несказанно, это что Наташа пошла работать! Да-да! Люся устроила ее к себе на фабрику, ученицей.

— Ну и как она? Справляется?

— Да ничего. Похуже других, но все-таки чего-то вырабатывает. Я иной раз помогу. Худо, что поспать любит. Прямо спящая красавица. Утром будишь ее, будишь… А когда проснется, — не хуже людей.