Дыхание грозы - Иван Мележ

Заехал на Миканоров двор, где с Миканором стояло несколько колхозников и любопытствующих, сдал плуг, борону, распряг коня, сдал сбрую. Миканор все записал в зеленую ученическую тетрадь, проставил всему цену.

— Вот теперь — колхозники по всей форме! — сказал он, когда Зайчик вывел под списком какую-то кривулю. — А то только, не секрет, название одно было!

— Теперь колхозники на сто процентов, — отозвался Андрей Рудой. Растолковал Зайчику: — Самое основное — обобществление имущества!

— Самое основное, браточко, — засмеялся Зайчик, — ето осмелиться! Я, ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!

— Правильно подметил, дядько Иван! — похвалил Зайчика Миканор. — Других учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!

— Тут ничего удивительного, — рассудительно, спокойно промолвил Рудой. — На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все отчаянные герои на передовой — из простых людей, неграмотные, как правило.

И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он знает, так сказать, что к чему, думает много.

А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный — он сразу решает Или грудь в крестах, или голова в кустах.

— Ето неправильная теория! — возразил Миканор. — У нас теперь самые герои — грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!

Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша Губатый с возом.

— Ну, пора и тебе в коллектив, сивый! — Зайчик заметил вблизи одного из своих малышей, позвал: — Антось, иди сюда! — Посадил белобрысого, с тонкой гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву Держись, братко!.. — Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого. — Держись за Антося! Под руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины! Последний раз на единоличном едете! — Он тронул за узду сивого.

И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:

одни — задевая, посмеиваясь, другие — рассуждая, споря меж собой, третьи — молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.

Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой, тревогой, озлоблением…

Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз, ят и сводят добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.

Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.

Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.

Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.

Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами, выставляли рога, посылали в люд-"

ское, разноголосье тоскливое мычание.

Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами, усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.

— Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко! — просила, будто стыдясь, тихая Алешина сестра. — Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом увидишь!.. Переставь, Хведорко!

— Не проткнет! — мирно и убежденно заявлял Хведор. — Чего ей протыкать!

В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..

— Чтоб кормила хорошо и — чтоб ласково с ею! — просила Зайчиха, за подол которой держалось сопливое дитя. — Как накормишь да как ласково подойдешь, дак даст что-то.

Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!

— Ласково буду! — клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная — от непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной, сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными назад волосами — А чего ето, тетко, слезы у тебя? — спрашивала Вроде Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся. — Как все равно сына в солдаты провожаешь! Жалко?

— А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:

как наживали ее, как выбирали… Как тешились… Наглядеться год не могла… Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе… Подымусь, ей-бо, пойду, погляжу… Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так хорошо на душе.

Так и засну… Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается, нет!..

— Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить старую!

— Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен, говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала! Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот — не могу! На свете другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что — не могу! Горько.

В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.

Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался костылем:

— Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то — вот, не погляжу костылем которую!.. Не погляжу — по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров только пужаете, пужалы чертовы!

— Бабы, все доглядим! Ничью не обидим! — ласково, рассудительно помогала мужу Вольга.

Но люди все лезли. На смену тем, что отходили, втискивались другие, с интересом вглядывались, гомонили, смеялись. Все время шныряли меж взрослыми дети; толкались, дурачились, будто на свадьбе. Было и несколько мужчин, среди которых внимание особенно привлекали старый Глушак, Вроде Игнат, Прокоп Лесун. Старый Корч смотрел внимательно и с уважением; когда кто-то, поддабриваясь к старику, сказал, что коровы и те не хотят вместе жить:

вон как смотрят одна на одну! — Глушак спокойно поправил:

— Привыкнут! Скотину ко всему приучить можно! На то и скотина!..

Вроде Игнат бросил какое-то насмешливое замечание, плюнул. Лесун смотрел молча, понуро; слова не выдавил, так и поплелся со двора, не глядя ни на кого, не обращая внимания на тех, кто с любопытством смотрел вслед.

Среди женщин, толпившихся во дворе, больше всего волновались Чернушкова Кулина и Сорока.

— Как кто, а я — чтоб такое сделала когда? — Кулина вертела головой, костлявое от худобы лицо было красным, злым; клялась перед всеми: Никогда, даже если силою будут…

— Жисть будет: придешь с работы — никакой заботы! — стрекотала отважно Сорока. — Ни коровы, ни поросяти — одни стены в хате!.. Любота!

— Как это оно будет? — тревожилась Василева Маня. — Хорошо, у которых нет ничего!

— Эге! — возразила невестке мать Василя. — Не жалко разве? Богатому жалко корабля, а бедному — кошеля!

— Корова — не кошель! — сказала Вроде Игнатиха.

— То-то и оно!.. Что ето, правда, будет со всей выдумки етой?..

На Хонином дворе были большей частью мужчины. Здесь тоже толпились около ворот, засматривали в сарай. Некоторые, и колхозники, и просто любопытные, ходили в сарае около коней. И по двору и в воротах шныряли дети, во всем похожие на тех, что были на Хведоровом дворе. Мужчины держались более степенно, чем женщины, и рассуждали и посмеивались сдержаннее, как и надлежит мужчинам. Многие были непривычно задумчивы, почти все курили.

— Хлев спалите, черти! — кричал Хоня, распоряжавшийся всем. — Выйдите отсюда, не собрание вам!.. Коней только беспокоите, единоличницкие души!

— Правильно, Харитон! Гони! — поддержал Хоню Миканор, входя веселым, сильным шагом. — Как идти в колхоз, дак не хочут, а как глазеть — дак село целое!

— Дак чтоб уткнуть голову куда, — отозвался Митя-лесник, — глянуть наперед надо!

— Глядите, не секрет, очень долго!..

— Дак это ж не абы что!

Миканор, как и надлежит председателю, начал осматривать конюшню, проверил, как поставлены кони, какое сено им положили. По тому, как держался он, что делал и как делал, все могли — все, у кого глаза есть, должны были видеть, что в колхозе — твердый, надежный хозяин.

— Чтоб корм, Харитон, давал по режиму, в положенное время, и по рациону, — распорядился Миканор. — Чтоб никаких нарушений. По всем законам науки. Как договорено!