Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь. – Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила – она показывала, что признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь.

Или такой диалог из этого же романа:

– Вы ничего не сказали; положим, я ничего не требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…

– Любовь… – повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: – Я оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему в лицо. – До свиданья!

Или из «Войны и мира» (мольбы Анатоля Курагина к Наташе Ростовой):

«Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно-вопросительно и пошла к двери.

– Un mot, un seul, au nom de Dieu, – говорил Анатоль.

Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось, и на которое она бы ему ответила.

– Nathalie, un mot, un seul, – все повторял он, видимо не зная, что сказать, и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен».

Или из «Хозяйки гостиницы» нашей современницы Грековой: «И вот пошли-потекли годы Вериной ранней старости, ее первой настоящей любви. Любовь была такая настоящая, что Вера даже стала равнодушна к словам. И без них все было ясно ей и ему».

Да что такого в этом слове «люблю»? Почему вдруг его то запрещают произносить, то отчаянно требуют его произнесения?

Ответ очевиден: сказать «люблю» или «не люблю» – равнозначно произнесению пароля, отворяющего двери в рай, где царит целостность двух половин, или в ад – если отказ другого навсегда преградит путь к воссоединению и счастью. Впервые у Толстого герои открывают дискуссию через косвенные признаки, обнажая свое понимание любви. Вот оно, например, в «Анне Карениной» (реплика Вронского):

«Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!»

То есть любовь – это возможность, это главная предпосылка, которая ведет в то или иное будущее, а момент объяснения и есть перепутье, с которого после нужно будет свернуть в одну или другую сторону. Толстой же говорит о том, что любовь обладает незаурядной силой, она сильнее всего. Для того чтобы эта сила была приведена в действие, достаточно сказать «да», и машина судьбы заработает.

Еще один пример из «Войны и мира» (любовное письмо Анатоля Курагина):

«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ему, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит все».

Из этой предпосылки многое следует. В течение последующих ста лет полностью оформляется представление, что любовь – это план, и план, сводящийся не обязательно к спасению гения или получения бессмертия через героя. Это может быть план (реализация возможности), связанный с процветанием, продолжением рода, а может быть план, связанный с умножением усилий супруга, когда жена помогает ему в его делах. В пределе своего развития эта тема выглядит так, как она представлена у Арбузова в «Тане»:

Герман . А ты… ты не жалеешь, что бросила институт? Этой весной ты была бы уже врачом: ведь тебе оставался всего год до выпуска.

Таня . Ну вот, опять! Ты никогда не должен говорить мне этого… Ведь я люблю тебя, а любить – значит забыть себя, забыть ради любимого. Целые ночи я готова сидеть над твоими чертежами, потому что твои работы стали моими, потому что ты – это я.

Герман . Но ведь не можешь ты вечно жить моей жизнью. Пойми, это скучно, Таня!

Таня . Скучно? Кому?

Слово «любовь» наделяется особенной, волшебной силой. Произнесение его командует второй половине: «Действуй!», означает принятие на себя обязательства, констатирует изменение реальности. Вот что Толстой пишет про Анну Каренину, словно мукой своей и жертвой давшей родиться на свет самому этому развитому, сложному и противоречивому понятию. «На мгновенье лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «Любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь».

При этом у Толстого вместе с развитием понятия любовь постоянно повторяются традиционные стереотипы. Вот посмотрите на такую фразу из «Анны Карениной»: «Он не понимал, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь». Что раздражало Анну? То, что проявляющий к ней жалость Вронский узурпирует отнюдь не свою функцию. Это для женщины жалеть – значит любить, а для мужчины актуален совершенно иной стереотип. Или такая фраза Вронского: «Вы ничего не сказали; положим, я ничего не требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…»

Отчего его не устаивает дружба? Оттого, что дружба – это вообще не о том. Как очки и шляпа – хоть и находятся они на одном лице, да для совершенно разного предназначены. Дружба – это аналог «любви брата», которая никогда не даст (не должна дать) слияния в одно, ведь брат с сестрой от такого слияния оба и родились, чтобы дальше расщепиться, пойти каждый своей дорогой.

Вслед за Толстым другие русские писатели прямо и косвенно развивают понятие любви. Достоевский в «Братьях Карамазовых» вносит в него свою «мучающую и мучительную лепту»:

«Но, господа, эта женщина – царица души моей! О, позвольте мне это сказать, это-то я уж вам открою… Я ведь вижу же, что я с благороднейшими людьми: это свет, это святыня моя, и если б вы только знали! Слышали ее крики: «С тобой хоть на казнь!» А что я ей дал, я, нищий, голяк, за что такая любовь ко мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь и с позорным лицом, такой любви, чтоб со мной ей в каторгу идти? За меня в ногах у вас давеча валялась, она, гордая и ни в чем не повинная!»

Нет унижения в любви, утверждает Достоевский, грешница Мария Магдалина разве не достойна была любви, разве Господь не любил и не прощал своих грешниц, разве падшие не высоки, а любовь не находится на вершине всех вершин?

Точно в эту же тему, определяясь с понятием любви, попадает и Пастернак в «Докторе Живаго». Герой говорит Ларе:

«Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им».

О чем это? Это христианская многосложность и страдательность приходит в изначально европеизированную любовную риторику. Это вечные многомерные поддавки «полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит» или «что толку полюбить друга, а вот попробуй полюбить врага своего». Есть ли в этом любовном представлении новизна? Конечно. Причем новизна очень русская. Особенная русская страдательность, мученичество, высокое смирение со страданием после Достоевского и Пастернака пришли в русскую трактовку любви. Через любовь можно пострадать и приблизиться к Богу. «Чем ночь темней, тем ярче звезды, Чем глубже скорбь, тем ближе Бог…». И конечно же, уже знаменитое, описанное ранее «любить – значит жалеть».

Вот пример из «Идиота»:

– Зачем ты это прибавил? И вот опять раздражился, – сказал князь, дивясь на Рогожина.

– Да уж тут, брат, не нашего мнения спрашивают, – отвечал тот, – тут без нас положили. Мы вот и любим тоже порозну, во всем то есть разница, – продолжал он тихо и помолчав. – Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь.

Вот отражение этой страдательности и муки, начатой Достоевским, в припеве к известной рэперской песне группы «Дискотека Авария»:

Ну и Бог со мной, черт со мной, моя Любовь с тобой,

Позволь погибнуть на губах твоих моей слезой,

Ведь для тебя моя любовь ничего не стоит,

Каждое твое слово сердце обливает кровью,

Каждую минуту наполняя твоим взглядом,

Клянусь тебе в Любви и лишних слов больше не надо…

Клянусь тебе, хотя я знаю, я не тот, кого ты ждешь,

Но помни – я живу лишь потому, что ты живешь!

Очередной новый поворот в трактовке понятия задает и Чехов. В «Даме с собачкой» он отчетливо выводит несколько разных значений этого слова, готовых, при надобности, лечь в словарную статью: «Гуров, глядя на нее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч! От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, – как, например, его жена, – которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг мелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую».