Выстрел с монитора (сборник) - Владислав Крапивин

Корнелий, медленно переставляя ноги, вошел в прихожую и упал вниз лицом на диван, который глубоко подался под ним ласковой пушистой мякотью. Как любил Корнелий бухаться на этот диван, приходя с работы! Раньше…

Он лежал, зарываясь лицом в шелковистую шкуру обшивки, а мысли бежали без перерыва, сами по себе.

Да, сегодня он все может. Будто и нет на нем смертного клейма! Может развлекаться, шуметь, смотреть «Виля–изгнанника», трепаться по телефону, делать коктейли, взять напрокат машину и поехать на пляжи Лунного озера… Одного не может «г–н Корнелий Глас из Руты» — сбежать, исчезнуть, спзстись. Если завтра в десять часов утра он не отдаст себя в руки исполнителей закона, по всей стране включатся могучие «уши». Вездесущие локаторы юридической службы. У них уловители индексов не то что у калитки или, скажем, кассовых автоматов. «Уши» чуют излучение за много миль. И корпус уланов постоянно на страже — эти ребята свое дело знают…

Да и куда бежать? За границу? Но пограничным постам наверняка известны заранее индексы тех, кого не следует выпускать из самого счастливого на Планете государства.

…О, индексы! Величайшее изобретение, положившее начало эре стабильности!

Сперва были просто браслеты с излучателями. Хочешь — носи, хочешь — сними и спрячь. Потом браслеты стали обязательными. И никто не возражал, кроме небольших групп экстремистов, привычно вопящих о свободе личности (такие находятся во все времена во всякой стране, когда речь заходит о всеобщем благе). А лет за тридцать до рождения Корнелия Гласа вместо браслетов была введена всеобщая индексикация. Новорожденному в левое запястье безболезненно вводили раствор стимулятора. Эта чудесная жидкость (о ней первое время даже поэмы писали!) вступала в контакт с организмом и вызывала постоянное биоизлучение. Причем характеристика излучения у каждого человека была неповторима, как рисунок на коже пальцев.

Борцы за свободу личности опять подняли крик, и, уступая им, демократическое правительство объявило, что каждая семья сама вправе решать, делать ребенку индексикацию или снабдить его браслетом. Но вскоре об этом решении просто–напросто забыли. Родителей, не согласных с индексикацией, было столь ничтожное число, что не стоило их принимать во внимание. А со временем они перевелись вообще.

Да и какой нормальный человек станет спорить с собственным счастьем и счастьем детей. Индекс — это основа жизни. Это сумма изначального обеспечения и государственной страховки, положенная тебе от рождения. Это постоянный медицинский контроль. Это отсутствие всяких документов. У каждого носителя индекса есть в центральном государственном информатории персональный диск, на котором записано об этом человеке абсолютно все — от группы крови и оценок за каждый класс школы до любимого блюда и уровня контактности с окружающими.

Ты поступаешь на службу, и электронный контролер кадров за доли секунды набирает о тебе сумму сведении и сообщает, годишься или нет. И если не годишься, дает совет, куда с твоими способностями лучше пойти. Если, не дай бог, ты попадаешь в больницу из–за простуды, автокатастрофы или неумеренного возлияния, врач в мгновение ока узнает всю твою медицинскую подноготную и во всеоружии принимается за бесплатный квалифицированный ремонт. Если заказываешь в баре «У тетушки» фужер «Калейдоскопа» с мятным трюфелем, кассовый автомат сам вычитает из записанной на диске твоей наличности нужную сумму — без всяких пошлых чаевых и возни с бумажками и медяками…

А могучие нейроэлектронные мозги Всеобщего Административного Контроля и Управления по наблюдению за лояльностью неусыпно варят свои государственные мысли, чтобы каждый гражданин Западной Федерации мог занять в жизни место, достойное своих знаний, трудолюбия и склонностей. Ибо нет ничего важнее устройства счастливых человеческих судеб…

К нынешнему времени без живых индексов, со старомодными браслетами–излучателями, остались лишь старцы, помнившие эпоху так называемой «космической революции и всеобщего прогресса».

В детские годы Корнелия понятие «прогресс» все чаще заменялось термином «стабильность». Стабильность во всем — в экономике, в семейной жизни, в технике, в характерах, в науке, в деловито–бодрой работе и в неизменно веселом разнообразии отдыха. Человек рождается на свет единожды и вправе прожить свой век без потрясений и с минимальным числом печальных дней…

Стабильность становилась основой бытия. О ней писали как о средстве от всех несчастий. Это слово дети слышали намного раньше, чем начинали понимать во всей полноте. И однажды четвероклассник Корнелий спросил:

— Папа, а все–таки что такое стабильность?

— Это очень просто. Это значит — твердое постоянство, — с готовностью откликнулся отец. — Вот возьмем пример из аптечно–медицинской практики. Если проявить неточность, то…

Шеф–наладчик строгих провизорских автоматов, он во время работы вынужден был молчать, чтобы не отвлекаться, и потому любил порассуждать в семейном кругу.

Корнелий — мальчик покладистый и терпеливый — выслушал пространные объяснения с должным выражением внимания. И под конец узнал, что недавно в журнале «Орбита быта» группа каких–то явных шизофреников из Национальной Академии выступила с открытым письмом, где утверждала, что стабильность в нашем обществе противопоставляется идеям научного развития и ведет к всеобщей энтропии…

Этого сообщения папы — тридцатидвухлетнего провизора–электронщика и прирожденного интеллигента — Корнелий не понял совершенно.

А тут еще вмешалась мама:

— Да провались оно, это научное развитие! Мало нам еще, да? Едва не довели Планету до цепной реакции…

Что такое цепная реакция, Корнелий, конечно, знал. Но в тот момент слова эти вызвали у него не картину всепланетного взрыва, а воспоминание о недавнем горестном событии в школе.

Перед уроками, когда многие уже собрались в классе, Пальчик сказал:

— Дыня, давай проверим твою реакцию. С цепочкой. Хочешь?

Дыня — была кличка Корнелия. Никакого испытания реакции Дыня, разумеется, не хотел. За ласково–уменьшительным прозвищем Пальчика крылась зловещая сущность. Как и за его обманчивой внешностью. У Пальчика было чистенькое лицо, кукольные голубые глазки и крошечный, похожий на сосок рот. Этим ртом, красным и мокрым, он часто причмокивал, будто целовал воздух. Причмокивал перед тем, как сделать кому–нибудь гадость. А сделав ее, он как–то не по–мальчишечьи хихикал — будто выталкивал выдохами из губок шарики липкого, нечистого воздуха: «Х–хё, х–хё, х–хё…»

Но Пальчик был не только гад. Он был еще и самый главный в классе. Можно сказать, полный хозяин. Потому что его боялись.

А Корнелий, по кличке Дыня, был муля.

Муля — это личность, которую все шпыняют и презирают. Это самый затюканный человек в классе, козел отпущения. Становились мулями обычно те, кто при стычках с одноклассниками не умел дать сдачи. Боязливость не прощалась. Так же как не прощались и некоторые другие качества: чрезмерная начитанность, излишнее послушание и неумение прыгать через гимнастического «верблюда». Традиции и нравы в государственном мужском колледже города Руты оставались незыблемыми в течение десятилетий.

Корнелий Глас, на свою беду, был не только боязлив, но и кругловат (недаром «Дыня»). Впрочем, ни боязливость его, ни упитанность, ни мешковатость на уроках гимнастики не были чрезмерными. При каких–то иных колебаниях судьбы Корнелий вполне мог остаться в классе равным среди равных. Но во втором классе, после потасовки с Эдиком Кабанчиком, он не выдержал и, хлюпая расквашенным носом, разревелся, да еще (хватило же ума!) пообещал сквозь слезы «рассказать мадам Каролине, как ты, Кабан вонючий, первым ко всем лезешь». Немедленно был он лишен всякого сочувствия и удостоился позорной песенки:

Муля–дуля, паровоз,

В голове один навоз…

И началась для Корнелия жизнь изгоя. Особенно тяжко стало в четвертом классе, когда там появился и взял в крепкие руки власть безжалостный Пальчик…

Сейчас Пальчик в упор глядел на Дыню фаянсово–голубыми глазками и наматывал на мизинец тонкую цепочку с амулетом — отлитым из желтого сплава кулачком с вытянутым указательным пальцем. Согласия на эксперимент он и не ждал, все решил сам.

Зрители стали кружком. Пальчик сел на пол, раскинул ноги, напустил перед собой из баллончика детской клизмы лужицу (кто–то захихикал).

— Ш–ша, дети, — сказал Пальчик. — Дайте губку. Дыня будет вытирать ею воду, а я — щелкать его цепочкой по руке. Если с пяти раз вытрет — меняемся местами. Такая игра, на быстроту.

Дыне куда деваться? Криво улыбаясь, взял губку, которой с доски стирали надписи. Сел на корточки. Лужица была всего размером с блюдце. А губка большая. Дыня примерился, все затихли. Дыня сделал обманное движение, цепочка свистнула, ударила об пол, а Дыня одним махом размазал воду в длинную полосу.