Сошедший с рельсов - Джеймс Сигел

Почему только в трусиках?

Я слышал, как Васкес считает в прихожей деньги:

– Шестьдесят тысяч сто, шестьдесят тысяч двести…

– Я принес то, что он велел, – сообщил я.

Но может быть, слишком поздно. Я же сказал Васкесу: «У меня нет денег». В результате Уинстон погиб, а Лусинда оказалась здесь. В исподнем. Я хотел, чтобы она пошевелилась и заговорила. Или, по крайней мере, прекратила шмыгать носом. Хотел удостовериться, что кошмар закончился. Хотел вместе с ней пересечь финишную ленточку и больше никогда не оглядываться на пройденный путь.

Но она не двигалась. И не отвечала.

«Надо что-то делать», – подумал я.

Я украл деньги Анны. Не помешал похищению Лусинды прямо на улице. И все только для того, чтобы сохранить тайну. И хотя Лусинда тоже просила, чтобы я сохранил все в тайне, надо что-то делать.

В комнату вошел Васкес:

– Все в порядке.

Я собрался сматываться, собрался в полицию. Слишком далеко все зашло. Именно так надо было действовать с самого начала. Но только я убедил себя, что обратиться к копам – мой святой долг, как мне в ухо зашептал другой Чарлз. Мол, что было, то прошло. Все скоро и без того кончится.

– Ладно, Чарлз, – продолжал Васкес. – Ты правильно поступил. Еще увидимся…

Ему то ли не терпелось, чтобы ушел я, то ли он сам спешил покинуть это место.

– Ее я забираю с собой, – заявил я.

– Разумеется. На кой черт мне сдалась твоя сучка?

Лусинда по-прежнему ничего не говорила. Ни единого слова.

– Теперь сиди-ка ты дома, – посоветовал Васкес. – На своем Лонг-Айленде. – В руке он держал мой кейс. – Сделай одолжение. И чтоб без идиотских глупостей. Не то что в прошлый раз. Меня все равно не найдешь. Я… переезжаю.

И ушел.

Я стоял и слушал, как затихают на лестнице его шаги. Тише, тише. Тишина.

«Я… переезжаю».

Я ему поверил, но, может быть, только потому, что хотел поверить. Или Васкес все-таки понимал, что пускать кровь можно до определенного предела? Пока не наступит смерть.

– Я решила, на этот раз он меня убьет, – тихо прошептала Лусинда. Она смотрела в одну точку у меня над головой. Даже в темноте было заметно, как она трясется. И еще бросалась в глаза кровь на внутренней стороне бедра. – Он приставил пистолет к моему виску, велел молиться и спустил курок. А потом… ну, сам знаешь…

– Я отвезу тебя в больницу, а потом пойду в полицию, – сказал я.

– Шел бы ты отсюда, Чарлз, – ответила Лусинда.

– Ему это не сойдет. То, что он делает с тобой. Это перебор. Поняла?

– Уходи, Чарлз.

– Пожалуйста, Лусинда. Нам нужно обо всем рассказать. И тогда…

– Убирайся! – На этот раз она закричала.

И я ушел. Убежал. Вниз по лестнице, к выходу, к ждущей меня машине, испытывая одно определенное всепоглощающее неправедное чувство.

Потрясающее облегчение.

Сошедший с рельсов. 28

Я надеялся около двух недель.

Надеялся, что все позади. Что теперь все в порядке, что меня испытывали – испытывали жестоко, словно Иова, но, в конце концов, все кончилось.

Да, в эти дни мне было трудно смотреть Анне в глаза, зная, что исчезли те деньги, которые я с таким трудом для нее накопил. Что рухнул бастион, который я возводил против ее хитроумного и коварного врага.

И на Диану смотреть было тяжело. Она в меня верила – может быть, в последнее, во что верила на земле, – а я так распорядился ее верой.

Больнее всего было думать о тех, кого я видеть не мог, например, о Лусинде. Ее я подставил не раз, а дважды. И об Уинстоне, кого прямиком отправил в могилу.

Их образы не давали мне покоя, словно бедствующие дети. «Взгляни на меня… взгляни», – слышал я и старался этого не делать. Пытался упрятать Уинстона туда, где он стал бы недоступен моему внутреннему взору, и не мог. Получал корреспонденцию или читал репортаж о зимнем бейсбольном матче и воспринимал их, как привет от него. Я вспоминал, где оставил его лежать. Закрывал глаза, но картина никуда не уходила. Как фотовспышка, прожигала веки.

Но все-таки я надеялся.

Надеялся, что Васкес сказал правду. Понял, что колодец пересох, и нет смысла к нему возвращаться.

И еще я надеялся, что восстановлю фонд Анны. Посредством неустанного постоянного надувательства при помощи студии «Ти энд ди» приведу его в прежнее состояние. До того, как он может понадобиться. До того, как кто-нибудь заметит пропажу денег.

Две недели я тешил себя такими надеждами.

А потом в моей приемной появился человек. Об этом мне сообщила Дарлен.

– Что за человек? – спросил я.

– Детектив, – ответила секретарша.

Я вспомнил Дика Трейси – персонажа из воскресных комиксов. В детстве я лепил его из пластилина, а потом растягивал в разные стороны.

– Детектив? – переспросил я.

– Д-да.

– Скажите ему, что меня нет.

– Вы уверены?

– Да, Дарлен, уверен. – Я подпустил в голос немного раздражения, чтобы скрыть мои истинные чувства. А чувствовал я – да, страх.

– Хорошо.

И детектив ушел.

Но на следующий день он заявился вновь.

Я увидел его сразу, как только вышел из лифта.

– Мистер Шайн?

Я кивнул.

– Детектив Паламбо, – представился он. Прямо как в кино или по телевизору.

У него оказался нью-йоркский выговор, абсолютно наигранный, от которого коробит в темноте кинозала. Но именно так говорил детектив Паламбо. Зато вид у него был далеко не экранный – двойной подбородок и живот, не знакомый с тренажером. И значок он носил настоящий.

– К вашим услугам, – сказал я, изображая законопослушного гражданина, всеми силами стремящегося помочь офицеру полиции при исполнении.

– Я мог бы с вами поговорить?

– Разумеется. Никаких проблем.

Мы прошествовали мимо Дарлен, которая посмотрела на меня с упреком: дескать, я же вас спрашивала, на самом ли деле вы хотите, чтобы я сказала детективу, будто вас нет на месте. Помните?

В кабинете я плотно закрыл дверь, и мы сели. Все это время я вел с собой тревожный диалог – задавал себе тысячи вопросов и не находил ответов. Например, зачем приперся детектив? Неужели Лусинда передумала и заявила в полицию?

– Вы знаете Уинстона Бойко?

Значит, детектив Паламбо здесь не по поводу шантажа. Он пришел насчет Уинстона.

– Что вы сказали?

– Вы знаете Уинстона Бойко?

Ну, и каков у меня выбор? «Нет» и «не знаю» явно не годятся. Отыщется масса людей, которые поклянутся в обратном: Дарлен, Тим Уорд и половина шестого этажа.

– Да.

Детектив Паламбо что-то записал в книжицу, которую, подобно фокуснику, вытащил из кармана. Записал и опустил на колени в ожидании, не разовью ли я свой односложный ответ.

Я спохватился. Когда к тебе приходит детектив и интересуется малоизвестным курьером из экспедиции, самое естественное – спросить, в чем дело. Отсутствие любопытства может вызвать подозрение.

– Почему вы интересуетесь, детектив?

– Он пропал.

У меня слегка отлегло от сердца. Пропавший Уинстон куда лучше найденного трупа.

– Неужели?

Я заметил на переносице детектива красную полоску. Значит, обычно он носит очки, а сейчас в контактных линзах. На подбородке у него имелась небольшая царапина – наверное, порезался во время бритья. Я изучал его лицо, словно высматривал ответы на мучающие меня вопросы. Например, не подозревал ли он, что я что-то знаю об Уинстоне.

– Больше двух недель назад, – уточнил Паламбо.

– М-м-м… – Прячась за неопределенным звуком, я лихорадочно изобретал алиби.

– Когда вы его видели в последний раз?

Интересный вопрос. Не исключено, что с подковыркой. Вроде такого: «Кто из бейсболистов-левшей завоевал в последний раз звание „Самого ценного игрока Американской лиги“?» Все мгновенно отвечают: Ястржемский. И ошибаются. Потому что правильный ответ – Вида Блу, левша, чудо-игрок, который выступает за «Окленд ас». Уинстон любил такие вопросы.

Когда вы его видели в последний раз?

– Постойте, сейчас припомню, – наконец ответил я. – Кажется, несколько недель назад.

– Так-так, – проговорил Паламбо и снова что-то записал. – Каковы были ваши отношения, мистер Шайн?

Отношения. Такое говорят, когда у людей в самом деле есть отношения. Как у нас с Лусиндой. Спроси Паламбо, какие у меня отношения с Лусиндой, я бы ответил: недолгие. Я бы ответил: сексуальные. Мы с ней вместе подверглись жестокому насилию. А про секс теперь можно забыть.

– Он здесь работал, – ответил я. – Приносил мне почту.

– Так-так, – повторил Паламбо. – И все?

– Да.

– Угу. – Он принялся разглядывать фотографию Дианы и Анны, стоявшую у меня на столе.

– Полагаю, вы опрашиваете… всех?

– Всех?

– То есть всех, кто здесь работает.

– Нет, – отрезал детектив. – Не всех.

Я мог бы его спросить: «Почему же вы пришли ко мне?» Мог бы задать ему этот вопрос, но боялся услышать ответ. И поэтому ничего не спросил. Даже если Паламбо ждал от меня подобного вопроса.