Женщина на грани нервного срыва - Лорна Мартин

Я. Не понимаю, о чем вы.

Дж. Разумеется, понимаете. Просто вы пока это не осознали. Я говорю о ваших семейных проблемах, которые вы упоминали вскользь, убеждая меня, что они не имеют значения. Вот и теперь вы пытаетесь уйти от сути дела. Хватит ходить вокруг да около — я ведь не зря возникла именно сейчас.

Я. Суть дела очень проста. Тут вам меня не подловить. Я исполняю роль заботливой тетушки. Пусть даже этот маленький негодник частично виновен в моих проблемах. Ха-ха-ха. Вот и все.

Дж. К сожалению, это далеко не все.

Я. В смысле?

Дж. Как думаете, почему вы буквально выворачиваетесь наизнанку, чтобы преподнести племяннику суперособенный, тщательно продуманный, с любовью изготовленный подарок? Вам ведь придется две недели круглыми сутками корпеть над вязанием, а именинник, будучи всего двух лет от роду, вряд ли сможет в полной мере оценить результат.

Я. Как это — почему? Потому что я его люблю.

Дж. Неверный ответ.

Я. Я люблю вязать, я давно этим не занималась, и мне нравится ставить перед собой цели, для достижения которых приходится потрудиться.

Дж. Боже правый. А я-то думала, мы с вами продвинулись. Конечно, все дело в том, что в прошлом году Кэти подарила Льюису прекрасный альбом ручной работы для фотографий и вырезок. Она явно вложила душу в этот подарок. Льюис и его родители будут бережно хранить его всю жизнь. Все только и говорили про этот альбом, а ваш желтый пластмассовый самосвальчик, купленный второпях, оказался совершенно забыт.

Я. Хм-м, надо же, вылетело из головы.

Дж. Ничего подобного.

Получалось, я не просто покупала шерсть и спицы — я участвовала в напряженном соревновании. Рассчитывала, что в этом году именно я преподнесу Льюису-королю подарок, который приведет окружающих в благоговейный восторг. Я покупала возможность своего триумфа. Протягивая кассиру деньги (разумеется, доктор Дж. не заставила меня передумать), я с удивлением размышляла о том, как терапия может превратить элементарный поход по магазинам в источник откровений о вашем психологическом состоянии.

К началу мая за спиной у меня было около сорока сеансов. Я переживала самое странное приключение в своей жизни. Я не знала, делаю ли успехи. Мне было непонятно, к чему я стремлюсь. До сих пор удалось выяснить лишь одно: я не тот человек, которым себя считала. Беспокоиться я стала меньше, но частенько ощущала, что бреду впотьмах неизвестно куда.

Однажды ясным весенним утром доктор Дж. спросила, как я воспринимаю свою работу.

— То есть? — насторожилась я.

Она не ответила. Видимо, мне предлагалось говорить первое, что взбредет в голову. Она постоянно убеждала меня это делать.

Я сказала, что я добросовестна. Что патологически боюсь напортачить и показаться дурой, поэтому очень внимательна и аккуратна. Меня постоянно гложут сомнения. Отослав статью редактору, я тут же начинаю думать, что она ужасна и ее можно было бы улучшить, если переписать то-то и то-то. Поскольку я работаю дома, мне вечно кажется, что коллеги в офисе смеются над моей писаниной и спрашивают друг друга, как эту неудачницу вообще взяли в газету. Я знаю, что я параноик. И чересчур зациклена на самой себе. Если звонит телефон и на экране — номер начальника, я думаю: «Черт, опять облажалась». В то же время я с неохотой признала, что после начала курса психотерапии мои мучения уменьшились.

— По-моему, этим страдают многие журналисты, — быстро добавила я. Пусть не думает, что я одна такая чокнутая. — Подозреваю, что каждым вторым движет глубинная неуверенность в себе, боязнь оступиться и не оправдать ожидания. А еще среди нас полно тех, кто как ненормальный стремится все контролировать. Например, одна моя коллега ежедневно пробегает три мили. Если вдруг что-то ей мешает, назавтра она бежит шесть. Она питается по очень строгой диете. И буквально помешана на чистоте и порядке. По-моему, она хочет полностью контролировать свою жизнь. Словно эти ритуалы защищают ее от окружающего мира, делают ее неуязвимой. Как думаете, почему она так поступает?

— Какая разница? — раздалось у меня из-за спины. — Гораздо интересней другое: почему вы готовы тратить свое время и деньги на обсуждение посторонних людей? Это не входит в наши задачи. Рассматривая проблемы и недостатки других, вы уходите от разговора о ваших собственных трудностях. Давайте побеседуем о вас.

«Вот стерва», — пробормотала я неслышно.

И заговорила о наградах в области журналистики. Это лучшее изобретение человечества, с точки зрения тех, кто их получает, — и бесстыдный балаган, замешанный на политиканстве и кумовстве, по мнению тех, кому не повезло. Извиняющимся тоном я призналась, что бывала и с той и с другой стороны. Она спросила, важны ли для меня награды и другие формы признания и оценки.

— Да нет, конечно! — огрызнулась я. Пожалуй, чуточку поспешно и агрессивно.

Воцарилось молчание, и я тут же вспомнила кое-что неприятное.

В прошлом я совершила массу поступков, за которые мне теперь мучительно стыдно. И пожалуй, худший из них — звонок председателю жюри ежегодной Премии шотландской прессы, местного журналистского «Оскара». Вся в слезах, я спросила, почему не попала в список номинантов.

Сами понимаете, председатель комиссии был ошарашен. Однако вежливо объяснил, что к претендентам предъявляются очень высокие требования и жюри сочло, что моя работа недостаточно хороша. Я впала в истерику.

— Недостаточно хороша? — прорыдала я. — Вы сказали «недостаточно хороша»? Неужели все члены жюри решили, что я недостаточно хороша? Может, хоть кто-то рискнул признать, что я почти дотягиваю до нужного уровня? Что у меня есть потенциал и когда-нибудь я войду в число избранных — если постараюсь?

Он явно потерял дар речи. А я заявила, что почти год занималась темой малолетних беженцев, которых незаконно держат в заключении. Градус безумия и отчаяния нарастал с каждым словом. Я воскликнула, что, пока жюри Премии меня не отвергло, я считала эту работу своим главным журналистским достижением и ужасно ею гордилась.

— Но это же самое главное. Только это и важно, — сказал он и повесил трубку.

— Возможно, он сказал это, чтобы от меня избавиться. А возможно, он ходил на психотерапию и действительно так считал. Ха-ха.

Доктор Дж. шутку не оценила. А если и оценила, то оставила свое мнение при себе.

Опять наступила тишина. Я вспомнила, как хлопотала о судьбе одной семьи, которая искала в Британии убежища. Это была мать с четырьмя детьми — хорошенькими и умненькими, как на подбор. Даже сейчас, спустя пять лет, я с ними переписываюсь. Они томились в центре приема беженцев в здании бывшей тюрьмы больше года. Я чуть не свихнулась на этой почве. Собирала деньги им на рождественские подарки, ездила к ним в гости, когда их депортировали. Я даже наводила справки об усыновлении. И вот, лежа на кушетке психоаналитика, глядя, как солнечные зайчики скачут по полу и стенам, я задавала себя очень неприятные вопросы. Зачем я тогда все это делала? О ком я плакала? Кого я пыталась спасти? Их — или себя?

В самом начале мая я с гордостью сообщила доктору Дж., что передумала писать жене Кристиана. Как обычно, поначалу я попыталась представить дело так, будто мной двигал исключительно безграничный альтруизм.

— Я много раз садилась за письмо, но так и не нашла верных слов. И вообще, нехорошо вмешиваться в чужую семейную жизнь — тем более что я и так уже это сделала. Пусть разбираются сами.

Доктор Дж. безмолвствовала.

Я призналась, что, когда у меня не получилось состряпать письмо, я подумывала подкараулить его жену на улице и обо всем ей рассказать.

— Вбила себе в голову, что мы с ней — подруги по несчастью. Мужчину, которого мы обе любим, грозит похитить красивая, молодая, уверенная в себе профессиональная разлучница. Я представляла себе, как мы с ней обнимемся, будем утешать друг друга, станем лучшими подругами. Это, конечно, полный бред. — Я покачала головой. — Все-таки мы не в детском саду. Я решила вести себя как взрослый человек.

Я помолчала, она тоже не издавала ни звука. Я раздумывала над своими словами.

Сеанс психотерапии — это время абсолютной, предельной откровенности. Поначалу я ожидала чего-то похожего на исповедь — в уютной, безопасной обстановке снимаешь груз с души и получаешь отпущение грехов. Как же я ошибалась. На исповеди никто не ставит твои признания под вопрос. А на терапии каждое слово подвергается тщательному критическому анализу. Все, что ты говоришь, разбирают по косточкам, чтобы выявить твои тайные чувства, мотивы, желания. Выясняется, насколько ты честна с самой собой. В компании доктора Дж. невозможно было долго отгораживаться от истины — неприкрытой и нередко уродливой. Казалось, каждую мою фразу, каждое слово, каждую паузу, каждую чертову запятую ловят на лету и отправляют под мощный микроскоп, чтобы растащить на молекулы. Во имя благой цели — докопаться до правды. В повседневной жизни очень легко прятаться от самой себя, даже не осознавая этого. В кабинете психоаналитика так не получится.