Пытаясь проснуться - Нейро Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Граф молчал, вяло и надменно улыбаясь. Лишь блестели темные овальные стекла очков на холеном и значительном лице его.
Мерещаев откинулся в креслах, смежил веки и как бы окаменел. Через несколько мгновений ясно представилось ему, как въезжает он в своей рессорной коляске на территорию графских угодий.
Усадьба графская, хоть и весьма внушительных размеров, казалась унылою и запущенною до чрезвычайности. У большого барского дома стояли какие-то грязные мужики, среди которых выделялся подьячий в черном полушубке и затасканном белом картузе… Подъехав поближе, Мерещаев перегнулся через край коляски и крикнул: «Эй! Барин-то ваш у себя?»
– Небось у себя, – ответил подьячий с каким-то дерзким и в то же время унылым выражением лица.
– А может статься, и не в себе, – отпустил остроту выступивший неожиданно из-за спин мужичков человек с мелкой бородкой, одетый в синий долгополый кафтан.
Все смотрели на приезжего долгими и неприятными взглядами. Однако Мерещаев совершенно не смутился.
– Езжай во двор! – крикнул он своему кучеру, и коляска, вся передергиваясь и подпрыгивая на многочисленных буграх и колдобинах, въехала на широкий и пустынный графский двор. В одной оконечности его виднелась старинная фамильная карета, вросшая почти в землю, вся в белых длинноногих поганках. С другой стороны лежали кучей какие-то доски, кирпичи и шлялись многочисленные людишки, перенося с места на место мешки, густо чем-то набитые. Мерещаев огляделся, но, не увидев, чтобы кто-нибудь направлялся к нему, вышел из коляски и взошел в дом, благо все двери стояли распахнутыми. Там он долго бродил по темным пыльным коридорам, пока наконец не набрел на сидящего в углу лакея.
– Где же граф? – спросил из темноты Мерещаев, но в голосе его не звучало никакого раздражения.
– Известно где… – промолвил лакей пьяным голосом. – Известно… Порют его! На конюшне! Вот где…
Некоторое время со стороны Мерещаева не раздавалось ни звука, только шуршал сверху в соломе паук. Лакей стал встревоженно водить головой, подозревая уже, не разговаривал ли он, случаем, с призраком, но тут он услышал, как незнакомый барин в темноте тихонько смеется, причем таким светлым и неброским смехом, как если бы по темной лестнице скатывались рассыпавшиеся жемчужины.
С этим смехом Аркадий Несторович и открыл свои глаза, оказавшись снова в столовой у предводителя дворянства. Юрьев не проявил никакого интереса к видениям приезжего, ни о чем не спросил, а вместо того равнодушно ощипывал темную кисть винограда, отчасти обратившегося уже в изюм. По этой причине Мерещаев повернулся сразу же к Штегену с вопросом:
– А что же вы, доктор?
– Я человек не вполне русский и скучать не приучен, – ответил тот с готовностью. – Родился я, дорогой Аркадий Несторович, внебрачным сыном одного тевтонского аристократа, который и затем отчасти мне оказывал покровительство по доброте сердца своего. Еще безусым юнцом определили меня в кадетский корпус, затем изучал военную хирургию. Рано случилось мне оказаться на поле боя полевым хирургом – такое не для слабонервных. Нанюхался и крови, и пороху, награды имею. В один недобрый день и меня ранили, не избег этой участи. Ушел из армии. Отец одарил меня деревенькой в этих местах – так и сделался я помещиком, но медицину не оставил, пользую теперь мирных людей. Многие в окрестностях живы только благодаря трудам моим, так что не до скуки, извольте видеть. Имею любимую супругу благороднейшего происхождения, в девичестве фон Тисс, и двух дочек-красавиц, в коих души не чаю. А на досуге изучаю небесные светила. Учредил в доме своем башню с небольшой обсерваторией, заказал в Германии телескоп, и созерцание сие отныне возвышает душу мою.
– О, это восхитительно! Вы несказанно… несказанно обрадовали меня! Зажгли огонь упоительного счастья в душе моей! – вскричал Аркадий Несторович с неожиданной горячностью и даже схватил штегенову бледную руку, пропахшую медицинским спиртом. – Телескоп! Телескоп!
– Буду несказанно рад, ежели окажете мне честь посещением домашней обсерватории моей… – залепетал Штеген, несколько пораженный импульсивностью приезжего, но тут чудовищная перемена произошла в физиономии Мерещаева. Лицо столичного господина внезапно исказилось смесью ужаса и омерзения, его всего передернуло и куда-то как бы отбросило. В этот миг в столовой показался лакей, несущий большое длинное блюдо с запеченной щукой, со всех сторон обложенной вареными яйцами… Мерещаев метнулся зигзагообразно, рванул на горле галстук свой как бы в пароксизме неожиданного удушья и явно собирался убежать. Все повскакали со стульев в изумлении.
– Да что с вами, Аркадий Несторович, дорогой? – вскричал Шашковский, взглядом ища поддержки в лице Штегена. – Не подавились ли? Или сердце?
– Яйца… – с трудом выдавил из себя Мерещаев, указывая трясущимся перстом на яйца, окружающие щуку. – Прикажите унести… Я… Я не могу… не в силах терпеть…
– Уноси, дурак, уноси скорее! – прикрикнул предводитель дворянства на побледневшего лакея. – Чтоб духу тут не было этого…
Лакей исчез вместе со злополучным блюдом. Все участливо столпились вокруг Мерещаева, поднося ему воду, утешая, чуть ли не обмахивая платками. Тому постепенно легчало, но язык еще не вполне ему повиновался…
– Водки… окажите милость… – с трудом произнес приезжий. Шашковский стал наполнять его рюмку, слегка дребезжа хрустальным горлышком штофа о край граненой емкости, но Мерещаев не стал дожидаться, вырвал у хозяина штоф и, к немалому изумлению собравшихся, стал жадно пить из него с такой неумеренностью, с какой в жаркий день изжаждавшийся путник вливает в себя колодезную воду.
Осушив объемистый кубический штоф толстого стекла почти что до самого дна, Мерещаев утерся салфеткой и обвел знакомых своих внезапно просиявшим и на удивление спокойным и твердым взглядом.
– Яйца и холод – главные враги мои, их страшусь я пуще всякой скуки, – заявил приезжий во всеуслышание. – А водка – главный друг мой, и пусть гнилым стожком обернется тот, кто осмелится назвать меня пьяницей. Я не пьяница, но философ и знаток нынешнего положения дел, явившийся сюда, дабы подготовить вас к грядущим и, к сожалению, весьма неутешительным событиям. Садитесь, господа, и приготовьтесь выслушать сообщения значительные. И прикажите еще водки, Никодим Ильич, без этого нам сейчас никак нельзя.
Шашковский растерянно щелкнул пальцами и распорядился подошедшему лакею принести еще водки. Мерещаев же продолжал, сверкая глазами:
– Соберите в кулак всю волю вашу, друзья мои, и отворите слух ваш. Империя Российская нынче висит на волоске, и волосок этот вот-вот и неминуемо оборвется. В столице зреет заговор… да что там зреет… Созрел уже! Государь обречен. И вся семья его. Все министры, все столпы государства нашего – все будут уничтожены поголовно, и случится это в ближайшие
