Переселенцы - Мария Сосновских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пелагея Захаровна подносили шайку с водой, ставила ее у ног мужа в вступала в разговор:
– Окстись, отец! Какой он шибко-то молодой был? Я помню, что ему в тот год, когда мы поехали, пятьдесят второй пошел, только что он был намного тебя здоровее, не такой изробленный. А ты, если так будешь робить, скоро и вовсе ходить не заможешь. Че теперь – помирать на работе на этой, ли че ли?!
И она сразу переводила разговор на свое, уж сколько раз думаное-передуманое:
– Ой, отец, чересчур покорился ты Петру-то! Уж лучше бы нам с тобой одним жить, в малухе, вот как дедко Евдоким со своей бабкой! Право слово – хуже нет, когда один сын. Вот и у нас – «Один, да вырос с овин»!
Василий Иванович так вспылил, что даже ноги из поднесенной женой шайки наземь выставил:
– Эх, мать, ну и дура же ты! То Евдоким с Евдонихой, а то мы, Елпановы – большая разница! Про них ведь никто в деревне ниче и не скажет, а про нас такая пойдет свистопляска, каждый рот отворять будет: мол, гляньте, Елпановы-то, отец с сыном, не поладили – сраму не оберешься! Да где это видано, чтобы старики от единственного сына отделялись?!
…В самые Петровки, как-то вечером, когда семья афанасьева Ивана давно уже отужинала и бабы убрали со стола посуду, попросился на ночлег какой-то старик-прохожий. Его уложили спать в сенях, а ночью постояльцу вдруг стало плохо. Его сильно лихорадило, а в сенях было холодно; он перешел в дом и лег на лавку. Иван с Репсемеей встали рано – собираться на покос. Старик лежал на лавке, и видно было, что идти он не сможет.
– Занедужил я что-то, хозяева… Еще вчера, перед тем, как к вам зайти, что-то ломать меня стало… Отлежусь вот маленько да и дале поползу…
Иван, мужик добрый и жалостливый, возразил:
– Да куда ты пойдешь, раз не можешь – лежи покуда. Мы-то сейчас в поле поедем, а баушка дома останется с ребятишками… Пить захочешь, дак завсегда подадут. Куда уж тебе такому хворому идти, полежишь маленько, оздоровеешь – тогда и пойдешь.
Но к вечеру старику стало хуже, и когда приехали с покоса, Федора встретила их у ворот.
– Че же нам делать с ночёвщиком-то, ребята? Расхворался он шибко, за целый день и воды не попросил, а похоже – жар у его большой. Не ровен час, помрет еще… Вот еще наказанье господне!
На другой день, когда Иван с женой и старшими ребятами вернулись, в доме их ждал покойник: старик-постоялец уже лежал на лавке в переднем углу под образами, накрытый холстиной из федориного сундука.
В котомке у него ничего не было, даже нижнего белья, а из денег нашли только несколько медяков. Хоронили его обществом, так и не зная – чей он, кто и откуда.
А на второй день на покосе Иван вдруг занемог. После обеда его стало лихорадить. До вечера промаялся в балагане, все думал, что отлежится, но становилось все хуже, и Репсемея привезла его домой уже лежащим на телеге. Сразу побежали к дедку Евдокиму, а встревоженная Федора не отходила от больного сына.
Дедко Евдоким, посидев с нею возле Ивана, сказал:
– Неизвестна кака-то хворь, может быть… Вам, домочадцам, оберегаться надо бы…
Много повидавший на своем веку, дедко не стал пугать родных, хотя с первого взгляда на Ивана понял, чем тот захворал.
Так снова пришла в Прядеину страшная болезнь – тиф. Следом за Иваном заболели Репсемея и Федора, а потом, один за другим, и все дети.
Федора и трое детей вскоре умерли.
Всех умерших тифозных хоронили наскоро, словно тайком – боялись, что болезнь начнет гулять по всей Прядеиной. Из волости приехал урядник, и на сходе строго-настрого запретил кому-либо выезжать из деревни – ни в ближние деревни, ни в Ирбитскую слободу.
Не миновала страшная болезнь и семью Елпановых. Первой слегла Пелагея Захаровна: она ходила в семью Ивана, была на похоронах и на поминках. Потом прямо в кузнице свалился Василий Иванович; еле домой добрался из кузницы – и слег.
Сын его долго еще сопротивлялся болезни: могучий организм Петра не хотел сдаваться. Проснувшись утром с головною болью и с ломотой во всем теле, Петр превозмог подступившую тошноту и велел работнице принести квасу. Напился из запотевшего туеска холодного, только что из ямы, ядреного квасу, и ему будто полегчало. Машинально вывел из стойла Буяна и запряг рысака в легкий ходок.
«Хорошо, что Буянко дома был, а не в ночном – не то в поле надо было бы за ним идти», – как в полусне размышлял Елпанов. Во всем теле была непривычная вялость, да еще ломило спину и плечи, будто после целого дня косьбы. «Неужто и я свалюсь от тифа, вот еще наказанье… И не время хворать-то: в страду день упустишь – а потом и годом не наверстаешь», – как о чем-то постороннем нехотя думал Петр. С трудом забравшись в ходок, он взял в ватные руки вожжи и поехал на заимку.
Елена с Ваняткой, как только заболели свекровь и свекор, перешла жить в малуху – она боялась за сына, ухаживала за ним только сама. Елена не выносила его из малухи и в малуху никого не пускала. Старательно кипятила и воду, и молоко; окно от мух занавесила мелкой кисеей.
За больными ухаживала теперь работница Секлетея, а Елена помогала по утрам, пока спал Ванятка, доить коров. Стряпкой наняли пришлую с заводов бабу. Марьюшка обличьем была корява и некрасива, но работницей оказалась честной и добросовестной. Она жила у Елпановых из хлеба; с раннего утра до позднего вечера бегала то по дому, то по двору: стряпала, варила, ухаживала за скотом, полола и поливала огород. За каждодневной работой она, кажется, вовсе и не думала о тифозной заразе.
Когда у Пелагеи Захаровны особенно сильно разболелась голова, Марьюшка с Секлетеей затеяли обрезать ей волосы. Но больная воспротивилась, сказав: «Покуда я не увижу, что смертынька моя – вот она, пришла, остригать волосы не дам!». И Марьюшка с Секлетеей отступились – пусть будет так, как она хочет.
А на девятый день Пелагее Захаровне стало очень плохо. Лежа на лавке, она еле слышно прошептала, будто прошелестела:
– Попа надо бы привезти… чтоб пособоровал…
– Подождите ужо, хозяюшка, – отвечала работница, поднося к пересохшим губам больной кружку с клюквенным морсом, – солнышко-то уж на вечер, скоро Петр Васильевич с заимки возвернется, он мигом на рысаке в Киргу слетает. Заодно и Настасью привезет.
– Ох, Секлетеюшка, доживу ли я до вечера? Где дедко-то, хоть бы с ним проститься. Сам-то он как?
– Да получше ему вроде. Заснул он сейчас, так тревожить-то его не надо…
– У Настасьи, поди, тоже все хворают?
Секлетея, чтобы успокоить больную, ответила:
– Не должно быть…Вроде в Кирге нету этой поветри…
– Пойди теперь в горницу, принеси ключ от моего сундука… Укажу я, в чем меня положить… смертный-то сряд мой давно готовый, в кошеле лежит сверху.
Сдерживая слезы, та сбегала в горницу, принесла ключ, открыла им большой кованый сундук-семерик.
– А справа в сундуке-то, – с трудом продолжала говорить больная, – труба холста ленного… Вынь ее, разрежь напополам – это вам с Марьюшкой за то, что за нами с дедком ходите…
Когда Секлетея часа через два снова подошла к больным, то увидела, что Пелагея Захаровна уснула, а жар у нее спал. Кризис миновал. Василию Ивановичу тоже становилось лучше. «Слава тебе, Господи-милостивец», – закрестилась служанка.
А под вечер с заимки приехал Петр. Вернее сказать, умный Буян сам привез хозяина к елпановским воротам – в Петре бушевал тиф. Теперь в дому у Елпановых лежало трое больных.
Старикам день ото дня становилось получше. Василий Иванович, исхудалый, с длинной седой бородой, выходил, опираясь на палку, погреться на солнышке, сидя на завалинке.
Елена целыми днями была на ногах: помогала работнице Марьюшке и ухаживала за больным Петром и за выздоравливавшими стариками. Поздно вечером, скинув в темных сенях с себя всю одежду вплоть до нижней рубахи, одевалась во все чистое, умывалась настоем полыни и вересовника и, прополоскав рот чесночным отваром с шалфеем, бежала в малуху проведать сына.
Ванятке шел пятый месяц. Это был крупный большеголовый мальчик с живыми карими глазами и крутым лбом; с каждым днем он становился все больше похожим на отца. Купая и перепеленывая сына, мать говорила ему нараспев: «Во-о-т, тятька у нас скоро выздоровеет, и мы с Ваняткой домой п-о-ойде-ем!».
Как только Петр стал оправляться от болезни, он запретил жене ухаживать за ним.
Даже могутный человек после тифа встает на ноги месяца полтора. В тот год тиф унес множество людей – старых, молодых, младенцев… В Прядеиной почти не осталось домов, где бы поветрие не сгубило ни одного человека. Особенно много умерло бедняков, живших впроголодь.
Тиф исчез, как его и не было, уже осенью, когда журавли, готовясь к отлету, стали «шить котомки». К Покрову в доме Елпановых все пошло своим обычным трудовым чередом.
…Хлеб в этом году уродился добрый. Северьян Обухов ни с того ни с сего пришел к Елпановым наниматься мельником. Петр Васильевич его нанял, прикинув явную выгоду, и елпановская водяная мельница теперь работала от зари до зари. Хотя плата за помол была высокой, от помольщиков отбоя не было, молоть ехали из окрестных деревень и даже из Харлово.
