Бессонница - Александр Крон

P.S. Твой синий в полоску все еще висит у меня. Можешь забрать его в любое время".

Конверт заклеен, но без марки и почтовых штемпелей. Кто-то не поленился привезти и опустить в ящик.

Первое ощущение — холодное бешенство.

В этом письме меня возмущает все — от первой до последней строчки. Хватит с меня и того, что я убил целый год на изнурительную процедуру развода — я включаю сюда и бесконечные ночные объяснения, после которых ходишь с распухшей головой и бьешь лабораторную посуду, и вежливые атаки родственников, и хождение по судам, и негодование общественности, — неужели после всего этого я не избавлен от попреков и должен в чем-то оправдываться? Неужели надо объяснять, что в той вокзальной суете и в моем тогдашнем состоянии я просто не заметил свою бывшую жену? У нас нет причин не здороваться, и столкнись мы нос к носу, я не склонился бы низко, как требует ее необузданная фантазия, но несомненно, как теперь принято выражаться, поприветствовал.

Больше всего меня бесит слово "мадам". Слово само по себе безобидное, но надо слышать интонацию, с которой оно произносится, чтобы оценить всю силу сконцентрированной в нем ненависти. Мадам — это торжествующий намек на то, что флиртовавшая со мной ловкая девица с легкостью отказалась от меня для выгодного замужества. Мадам — это ядовитейший намек на то, что доктор биологических наук Успенская — миф, не ученый, а именно мадам — оборотистая супруга всемогущего босса. Все эти намеки мне знакомы, но сегодня меня особенно коробит жестокость. Не несправедливость даже, а душевная тупость, неспособность понять потрясенную горем женщину, которой, ей-же-ей, в высшей степени безразлично, как и с кем я здороваюсь.

Что ни строчка, то ложь. Притом бессмысленная. Мы оба прекрасно знаем, кто от кого ушел, и, коли на то пошло, я предпочел бы, чтобы оставила меня она, у меня было бы меньше неприятностей. К слову сказать, пока я не сбежал из дому, никакие мои качества сомнению не подвергались.

И потом этот выспренний моветон, все эти "низко склониться" и "по первому зову"… Если все так хорошо, то какого черта она так медлит со своим зовом?

Первое побуждение — немедленно излить свое негодование. К счастью, телефона у меня нет, надо переобуваться и идти в автоматную будку. Пока я вожусь со шнурками, давление в котле падает, и я становлюсь доступен сомнениям. Куда звонить? Домой? Трубку почти наверняка возьмет теща: "Лешенька, вы? Рада слышать ваш голос. Лидуська в ванной, сейчас я перенесу к ней аппарат"… После такого мирного начала никакая отповедь уже невозможна. Можно подождать час-другой и позвонить в редакцию. На минуту я представляю себе просторную, светлую, но неуютную комнату, обставленную мебелью цвета сливочного масла, где, как в вольере, щебечут и прыгают с полдюжины разномастных представительниц редакционной фауны. Час приема посетителей еще не наступил, и все заняты кто чем: две девицы, воровато оглядываясь на дверь, примеряют импортный джемпер; третья, выдвинув средний ящик стола и зажав уши ладонями, читает роман; четвертая не отрываясь смотрит на телефонный аппарат: кто-то должен позвонить и она не разрешает занимать линию. Дррынь — это звоню я. Трубку хватают сразу же: "Да-а?!" "Будьте добры, Лидию Васильевну". Пауза, необходимая, чтоб разочарование переключилось на любопытство, затем ясно различимый шепот: "Лидка, твой…" После чего желание звонить по телефону у меня окончательно пропадает.

Однако я все еще киплю и меня осеняет другая, не менее вздорная идея написать ответное письмо. Краткое и разящее, как удар хлыста. Прежде чем сесть за стол, я перечитываю послание моей бывшей жены. На этот раз я отношусь к нему гораздо спокойнее, а постскриптум насчет синего костюма заставляет меня улыбнуться. Нет ничего легче, чем высмеять ее претензии, но дело ведь не в них — женщины не всегда отдают себе отчет в том, что именно их обидело. Надо быть великодушнее и признать — некоторые основания для обиды у Лидии Васильевны есть.

Я перечитываю письмо в третий раз, стараясь разжечь в себе угасающую ярость, но у меня это плохо получается, и я подозреваю, что ответный удар так и не будет нанесен. А если начать докапываться до корня, то мне действительно следует низко склониться перед моей бывшей женой, не из почтения, а из чувства вины — какова бы она ни была, никто не заставлял меня на ней жениться.

Когда к нам в госпиталь привезли моего будущего тестя, меня нашли не сразу. Я спал. В том, что человек, простоявший десять часов у операционного стола, решил отоспаться, нет ничего преступного, разве что нагрянет высокое начальство. Оно нагрянуло. Дежуривший по госпиталю мой зам. Жуковицкий растерялся столь постыдно, что не выполнил элементарной обязанности врача осмотреть больного и полностью подчинился развязному порученцу. К моему приходу единственная комната, предназначенная для отдыха персонала, была вконец разорена и там стояли две койки — белая послеоперационная для корпусного комиссара и раскладушка для порученца. Этот рослый охломон с красивым, но незапоминающимся кордебалетным лицом попытался и со мной взять начальственный тон:

— Это вы начальник госпиталя?

— Да, я.

— В первый раз вижу полевой госпиталь, где начальник спит среди бела дня.

— В таком случае, — сказал я, — вы вообще в первый раз видите полевой госпиталь. Разрешите мне пройти…

Но он загораживает дверь:

— Корпусной комиссар отдыхает.

— Насколько я понимаю, корпусной комиссар нуждается не в отдыхе, а в медицинской помощи.

— Насчет этого не беспокойтесь. Послан самолет за дивврачом, профессором… (Называется фамилия Великого Хирурга.)

Тут я совсем обозлился.

— Послушайте, вы, — сказал я, переходя на понятный охломону язык. Пока меня не сняли с должности, здесь выполняют только мои указания. А если вы будете мешать мне работать, я найду способ призвать вас к порядку.

В этот момент раздается голос — с хрипотцой, но приятный:

— Ты что там скандалишь, Виталий?

— Это не я скандалю, Василий Данилыч, — плаксивым голосом говорит охломон. — Это вот военврач…

— Ладно, пусти.

Вхожу. Первое, что вижу — висящий на спинке стула китель с генеральскими петлицами. А за кителем полулежит в подушках нестарый человек в трикотажной фуфайке, чем-то похожий на спортивного тренера. На лбу шишка, один глаз запух и не смотрит. А улыбка — ничего, симпатичная.

— Что с вами, товарищ корпусной комиссар?

— А вы кто?

— Я начальник госпиталя.

— А! Это тот, что днем спит?

— Так точно.

— Хм. А что вы по ночам делаете?

— Людей режу. Разрешите все-таки узнать, что с вами приключилось?

Он смеется — с оттенком смущения:

— Этого медицина еще не установила. Подозревают внутреннее кровоизлияние.

— Кто подозревает?

— Логвинов. Знаете?

— Еще бы не знать. Больно?

— Было больно. Пантопон кололи.

— Вот это зря. Смазывает картину…

Затем я выяснил все обстоятельства. Корпусной ехал на машине по обстреливаемой дороге. Снаряд разорвался в нескольких метрах, и машину занесло в кювет. Водитель и прочие сопровождающие лица отделались легкими ушибами, но у самого вскоре начались сильные боли.

— Логвинов послал самолет за Мстиславом Александровичем. Говорил я ему, чтоб не разводил паники. Что поделаешь — перестраховывается…

Логвинов — мое начальство, я его терпеть не могу, но из чувства профессиональной солидарности разговора о перестраховке не поддерживаю и, чтоб переменить тему, говорю:

— Давайте я вас все-таки пощупаю.

— Ох, и так уж намяли. Зачем вам?

— Чистая перестраховка. А то скажут потом: привезли больного, а начальник госпиталя его даже не посмотрел.

Генеральский живот мне понравился — мускулистый, без лишних отложений. Никаких признаков травмы, кровоизлиянию взяться неоткуда.

— А насчет аппендицита, — спрашиваю, — не было разговора?

— Не помню. Кажется, был. А что?

— А то, что у вас самый настоящий аппендицит. Ярко выраженный. И по-моему — на грани.

— Короче. Что вы предлагаете?

Я подумал и говорю:

— Поверьте, я полон почтения к Мстиславу Александровичу и, если б речь шла о сложной операции, почел бы за честь подавать ему инструменты. Но стандартные операции я делаю чаще и, смею думать, не хуже. Опять же возьмите в расчет: под Новый год дивврача могут не найти, а если мы с вами дотянем до прободения…

— Короче, — говорит мой будущий тесть. — К чему вы клоните?

— А вот к чему: если нет такого правила, что оперировать вас может только равный по званию, мы с вами сейчас немножко помоемся…

Тут охломон не выдержал и подал голос. Намекнул даже, что Катерина Флориановна будет недовольна. Но корпусной велел ему помолчать. Затем спросил, хмурясь:

— Ну, и как это у вас делается? Под общим или под местным?

— Под местным, конечно…