Холодная весна в Провансе (сборник) - Дина Рубина

Он начал работать и постепенно, хотя и очень медленно, восстанавливался...

«У нас все еще стоит зима, поэтому дай мне спокойно продолжать работу; если же окажется, что это работа сумасшедшего, тем хуже для меня – значит, я неизлечим. Однако невыносимые галлюцинации у меня прекратились, теперь их сменили просто кошмарные сны...

Не скажу, что мы, художники, душевно здоровы, в особенности не скажу этого о себе – я-то пропитан безумием до мозга костей... конечно, в том, что я пишу, еще чувствуется прежняя чрезмерная возбужденность, но это не удивительно – в этом милом тарасконском краю каждый немного не в себе»...

Странно, что его голос в письмах этого периода звучит спокойней и мужественней, чем в молодости. Иногда он даже пытается шутить. И все та же ясность мысли, точность формулировок, необыкновенная живописность в изображении каждой детали.

Он полностью отдает себе отчет в сложившейся ситуации:

«Я должен трезво смотреть на вещи. Безусловно, есть целая куча сумасшедших художников: сама жизнь делает их, мягко выражаясь, несколько ненормальными...

...Черт побери, когда же наконец народится поколение художников, обладающих физическим здоровьем?

Хорошо, конечно, если мне удастся снова уйти в работу, но тронутым я останусь уже навсегда... Впрочем, мне все равно, что со мной будет...

Если бы хоть знать, что следующее поколение художников будет счастливее нас! Все-таки утешение...»

И все-таки он работает, работает каждый день. Вот только сильно допекают дети, да и взрослые, что собираются толпами у его дома, заглядывают в окна, вероятно, поджидая – что еще выкинет этот сумасшедший? Толпа, как известно, жаждет бесплатных развлечений. Хотя даже ему трудно было предположить – насколько далеко простирается человеческая подлость и глупость. По-настоящему он все понял, когда в один из этих дней к нему явился полицейский чиновник с петицией, подписанной восемьюдесятью жителями Арля, этой цитадели здравого ума и тарасконской добропорядочности. В петиции требовалось запереть опасного сумасшедшего в надлежащее для него место. Ошеломленный художник послушно проследовал за полицейским в психушку, где у него отобрали все: бумагу, карандаш, книги, – вплоть до любимой трубки, которую он всегда сжимал в зубах, даже в минуту смерти.

Желтый домик был опечатан вместе с картинами.

Один за другим последовали тяжелые приступы. Он месяц молчал, месяц не писал Тео писем... Когда доктор Рей объяснил больному, что состояние его – во многом следствие скудного и нерегулярного питания, тот ответил, что сидел на кофе и алкоголе, чтобы добиться в картинах высокой напряженности желтого цвета...

«Я упрекаю себя за трусость; я должен был отстаивать свою мастерскую, даже если бы это привело к драке с жандармами и соседями. Другой на моем месте схватился бы за револьвер и, конечно, если бы я, художник, убил нескольких болванов, меня бы оправдали. Так мне и надлежало поступить, но я оказался трусом и пьяницей»

«Я, художник... меня бы оправдали»... как же он был наивен, и какое счастье, что в тот момент револьвера не оказалось в его руке.

Между тем, озабоченный Тео списался с доктором Пейроном, главным врачом лечебницы в Сен-Реми, на предмет «прохождения больным курса лечения». Место оказалось дорогим – больница располагалась в стенах древнего августинского монастыря, в плодородной долине, у подножия Малых Альп. Прекрасный старинный парк с фонтаном и каменными скамьями, высаженные вдоль аллей бархатисто лиловые ирисы, великолепные пейзажи окрестных полей... Узнав, сколько стоит удовольствие с ирисами и фонтаном, Винсент ужаснулся и написал Тео, что такой расход, особенно теперь, когда брат собрался устроить свою семью, им «не по карману».

Но Тео решился и на этот расход...

Так или иначе, в Арле оставаться дольше было невозможно. Но куда деваться? – он чувствовал себя совершенно сломленным, галлюцинации преследовали его, страх – тот самый «страх перед жизнью» накатывал, накрывал с головой, не пускал выйти в город без больничного надзирателя... Было еще одно обстоятельство, которое тайно терзало его: Тео, его брат, его преданный младший брат, до сих пор отдававший все силы, все соки своей жизни на дело жизни Винсента, собрался жениться. Ван Гог скрывал от брата степень своего потрясения, но мрачные мысли о будущем подтачивали его...

«Не скрою от тебя, я предпочел бы сдохнуть, лишь бы не быть причиной стольких неприятностей для других и самого себя... Последние несколько дней были грустными – переезд, перевозка мебели, упаковка картин, которые я посылаю тебе. Грустно мне главным образом потому, что все это ты дал мне с такой большой братской любовью, что в течение долгих лет ты один поддерживал меня, а теперь я снова докучаю тебе этой печальной историей, – но мне очень трудно выразить все, что я чувствую. Доброта, проявленная тобой по отношению ко мне, не пропала даром, поскольку ты обладаешь ею и она остается при тебе, даже если ее практические результаты равны нулю. Нет, никак не могу выразить то, что я чувствую...

Дорогой брат, самое лучшее, что мы можем сделать – это смеяться над нашими личными маленькими горестями, а заодно и над великими горестями жизни человеческой. Примирись с этим по-мужски и, не сворачивая, иди к своей цели. В современном обществе мы, художники, – пропащие люди...»

Водитель такси, взятого нами до Сен-Реми, не знал улицы, на которой должен был находиться наш отель. Однако, по-настоящему мы забеспокоились, когда выяснилось, что ни один, окликнутый из приспущенного окна, прохожий под черным зонтом, тоже не знал – где находится эта самая улица. Наконец, мрачная старуха в сером плаще молча махнула рукой куда-то в сторону горизонта, где в пелене дождя синела гряда Малых Альп. И мы дружно взвыли. Отель заказывал наш турагент Саша, которому мы всегда отдавались с потрохами, и никогда еще не жалели о своем беспамятном доверии... Неужели на сей раз он забросил нас куда-то, в изрытые дождем поля, где среди коровников и крытых камышовыми крышами хижин, ютится какой-нибудь сарай по 104 евро за ночь?!

Между тем, мы явно проехали сам город и бодро месили колесами проселочную дорогу. Вокруг по холмам раскинулись зеленеющие, разлинованные грядками, поля, оливковые рощи сменялись рядами виноградников...

Наконец, такси свернуло на неширокую асфальтированную дорогу и мы подъехали к распахнутым деревянным воротам, за которыми в глубине большого, посыпанного мелкой белой галькой двора стоял чудесных пропорций дом с синими ставнями, под багряной черепичной крышей. На крыльцо к входной двери вели каменные ступени, огражденные железными, замысловато оплетенными перилами. Слева под навесом стояли несколько легковых автомобилей и джип, дальше тянулись какие-то хозяйственные строения. В дальнем углу двора, среди густых высоких кустов сирени, в небольшом загоне стояла стреноженая белая лошадь.

Это и был наш отель, с античной пышностью названный – «Вилла „Гланум“.

Внутри дом оказался просторным, более изысканным, чем снаружи, и встречал постояльцев желто-медовым цветом натертых до блеска перил деревянной лестницы, кресел-качалок и скамей, деревянной и медной утвари. В углу, прислоненные к каминной решетке, стояли деревянные грабли. И всюду – на столиках, на полу, на многочисленных полках и полочках красовались яркие букеты в пузатых керамических вазах.

Мы получили ключи у милой девушки в большой гостиной, где даже стойка была похожа на просторный кухонный стол, накрытый провансальской скатертью, и поднялись в свою комнату на втором этаже – маленькую, но несмотря на полумрак, тоже неуловимо отрадную, – все дело было в желтых обоях, темно-желтых шторах, подушках, покрывале...

Мы отворили высокие ставни, за которыми выплыл к нам приветливый маленький парк, полный мощных стволов, увитых от корней до кроны густым плющом, ухоженный и продуманный до последней дорожки.

Изумительной красоты петух, словно сошедший с японской гравюры – черный, в желтой, штрихами нанесенной, накидке, с красной резной гривкой на точеной голове, вышагивал меж кустов.

Странно, заметил Боря, а разве в дождь они не сидят на жердочках?

В одном из уголков парка мшистый, изрытый временем, как оспой, лик каменного льва выдувал через трубочку воду в большую каменную чашу: старый источник даже в дождь неустанно шептал свою бесконечную жалобу...

Этот парк располагался на нескольких уровнях, сбегал в покатый овраг, из которого поднимались несколько величественных кипарисов, создающих естественную ограду территории «Виллы „Гланум“... За кипарисами расстилались поля, достигающие – так казалось – Малых Альп... Мы спустились вниз, побродили между стволов, потрепали по шее грустную белую лошадь, слегка промочили ноги в густой траве, и затем уже весь вечер просидели в уютной гостиной внизу, пили сухое вино и глядели в пыхающий снопами искр камин, потрескивание дров в котором перекликалось с перешептываниями дождя по крыше, и старого источника в глубине парка.