Дьявол в сердце - Анник Жей

20 апреля (утро)

Звонит телефон. «Это Азар», — говорит Бертран. Единственный друг, который у меня остался, социально мертв. Поэтому мы понимаем друг друга с полуслова, и это сокращает наши телефонные счета. Я ему сообщаю, что «мистер Вильжюиф» при мне записал на диктофон: «У мадам Тристан все признаки выздоровления».

Бертран поздравляет меня, задает тысячу вопросов. Он хотел бы, чтобы я рассказала ему все в подробностях, но у меня много работы. Чтобы закамуфлировать мое религиозное невежество, я заказала много трудов отца Экара на Amazon.com. Я изучаю также «Герменевтический поворот в теологии», лекцию Клода Жеффре в Католическом институте. Нет никакой возможности поговорить, подурачиться, сходить куда-нибудь. Бертран жалуется на боль в ноге. Он боится, что это флебит. «Позови врача, Бертран, не шути с этим», — говорю я и обещаю скоро позвонить. Мой друг понимает, что я спасена, и рад этому.

Она купила себе мобильный. Имея в виду Люка Вейсса, она вырезала из «Фютюрибль» фразу Бурдье против глобализации. Прямо на странице она нацарапала: «Царит товар, вы правы; я была им, меня выкинули.

P. S.: Мне нужно поговорить со священником. Я вам не все сказала. Мы могли бы вместе выпить кофе в Вильжюифе? Могла бы я получить номер вашего мобильного?»

Она написала ему номер своего, прибавила электронный адрес — [email protected] — и бросилась бежать, чтобы успеть до последней выемки почты.

На заре кошки занимались делами. Сиамка сбрасывала книги, лежавшие кучей в изголовье. Полосатый закусывал проводом. Черная грызла кресло из «ИКЕА». Элка наугад открыла книгу:

«За тридцать лет число епархиальных священников уменьшилось на 40 %. В 1900 году Франция насчитывала одного священника на 700 жителей, в 1990 году — одного священника на 2200 человек. “Самый бедный урожай” был в 1995 году, всего 96 рукоположений во Франции…» Неужели Церковь стала ее злейшим врагом? Принимаются меры по защите бенгальского тигра, но никто не интересуется священником, как вымирающим видом.

— Любовь и жизнь запрещены, — проворчала Элка Полосатому, — не только в день, когда ты, будучи еще маленьким сопляком, даешь обет, не зная о жизни ничего, но запрещены любовь и жизнь и тогда, когда ты созрел, понял, постарел, повстречал мужчин, женщин, почитал, поразмышлял, попутешествовал, испытал чувства, прожил сложные ситуации, словом, вырос!

Запрещены любовь и жизнь, когда тебе тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят лет, запрещены любовь и жизнь до последующей смерти. Целомудренный! Законсервированный! Засохший: тело, отданное в жертву, стерилизованное сердце, отвергнутая плоть, ты родишь в болезни сам от себя, клянясь, хотя и несколько поздно, что больше тебя не проведут.

Ты будешь жить в запрете меняться, в то время как жизнь — начало метаморфоз. Никогда поцелуя на твоих губах, никогда чарующего удовольствия, никогда плоти от твоей плоти, ни за какие деньги, только право молчать перед диктатом твоей иерархии. Ты станешь не тем, кто ты есть на самом деле: алкоголиком, топящим в бутылке свое одиночество, как многие стареющие священники.

22 апреля (утро)

В полдень я посмотрела на свои золотые часы — последний след Мериньяка. У меня была причина позвонить по 24–32: Люк Вейсс не звонил. Я хотела послать ему посылку, но получал ли он свою почту?

Люк Вейсс был мечтателем. Чувствовалось, глядя на него, что он интересовался женщинами, искусством и кошками, причем необязательно в этой последовательности. Значит, я пошлю ему свой экземпляр «Цветов зла», «Кошек» Дориса Лессинга, альбом Леонор Фини под названием «Кошки в мастерской» и «Со стороны девочек», классику феминистской литературы.

Священник и я, мы взаимно обогатим друг друга; наши миры, до этого абсолютно разделенные, соединятся в высших интересах наших обеих воображаемых вселенных. Вейсс будет моим провожатым в лесу священного, а я отдам ему несколько ключей от мирского. Он расшифрует основные мифы Библии и Торы, я обучу его нескольким приемам магии.

Я сокращу ему то время, которое мы теряем, пока друг или случай не откроют нам книгу, картину, мелодию, изменяющие судьбу.

Люк не завтракал, он довольствовался бутербродом в кафетерии между двумя посещениями больных. Я запаслась мужеством и набрала номер церкви. Три звонка, потом его голос. Дождь розовых лепестков! Ливанский мед! Шестьдесят секунд счастья! «Здравствуйте, это церковь при больнице Поль-Брусс. Оставьте мне ваш номер телефона. Если это срочно, позвоните мне 06 60 14 08 02». Слава Богу, Вейсс не усложнял. Уважение к собеседнику, быстрота, эффективность. Миленький отец держал темп.

Почему он давал номер своего мобильного, раньше он этого не делал. Что об этом говорила Розетт? Было ясно, что это нововведение имело мало чего общего с путями информации, зато было полностью связано со взаимностью чувств. Даже если Вейсс хотел упростить положение раковых больных вообще, может быть, он хотел прийти на помощь, в частности, ко мне? Милый ангел, подумала я, открывая записную книжку.

Если он такой, каким я его себе воображаю, Сокровище никогда не отрывает глаз от своего мобильного, проверяет его день и ночь, в силу того факта, что несчастье круглосуточно. Во вторник в Назарете, остальное время в Вильжюифе, Вейсс всегда был в распоряжении горя. Я могла позвонить ему когда захочу. Моя свобода соответственно возрастала. Благодаря своему мобильному Вейсс входил в мою жизнь, а его имя — в мою записную книжку. Мы сближались со скоростью звука, мы становились друзьями.

Во сне Элка увидела церковь, окруженную кустами розовых гортензий. Она стояла на дюне, в пятистах метрах от моря. Это была часовня шестнадцатого века, хотя на фронтоне можно было прочесть «1320». Серый шпиль колокольни царил над заливом Ту-Ремед. Небо было чистого голубого цвета, как над церковью Святого Кадо. Люк и Элка совершали паломничество недалеко от Геноле, в землях Мод. На ней было ее золотое сердце, на нем — новые часы, стальные «Этерна». Элка посещала «мистера Вильжюифа» раз в год, а то и реже. Это была простая формальность.

Дорога, огибавшая дюну, была такая узкая, что казалось рискованным идти по ней вдвоем. Элке и Люку это удавалось: после испытаний в Лабиринте все было возможно. Достаточно было идти осторожно, это позволяло вглядываться в горизонт. Скала была такой высокой, что у Элки кружилась голова. Маргаритки, лютики и незабудки напоминали о гостиничных букетах. Чайки ныряли в воздухе между скалами. Их жалобы переполняли Элку, как будто в этом крике томились картины начала всех начал. Вода была зеленой, пена падала к их ногам. Это был самый красивый пляж из всех, которые она когда-либо видела. Солнце стояло высоко в небе, было семнадцать часов, вторник.

Вейсс вышел из церкви в своей обычной одежде, плащ, джинсы, ботинки «текника». Он открыл дверцу черного «Клио» и сел за руль. С его груди исчез крест. Она не решилась задать вопрос. Он нажал клавишу, она узнала «Очи черные». Он тронулся с места и обернулся, чтобы сманеврировать. Это движение и поза, которой оно требовало, имели особенность возбуждать Элку. У Вейсса был рот, который ни от каких поцелуев не терял очертаний.

Он вел машину, не догадываясь о ее волнении, если только он о нем не знал, и она смотрела на его бледные руки на руле и запястья. Элке, долго прожившей в одиночестве, было странно сидеть рядом с мужчиной, который руководил всем. Что может быть более интимно, чем автомобиль мужчины, замкнутое пространство? Весь мир Вейсса собран здесь. Книги, газеты, бумаги, пыль, его смешные чудачества и причуды. Она заметила пачку «Мальборо», Вейсс курил после еды.

Она положила ногу на ногу, но не стала класть руку на бедро водителя. Обернулась и узнала своего старика Бодлера среди книжек, наваленных на заднем сиденье. Вейсс читал отрывок из него каждый вечер, прежде чем погасить свет, это был его наркотик, его транквилизатор, его возбуждающее. Вейсс уже знал «Цветы зла» и «Парижский сплин» наизусть, он бормотал, чтобы помочь ей заснуть, она плакала, слыша его голос, произносящий знакомые слова.

Что касается любви, тут не было ни расписаний, ни законов. У Вейсса, с его широкими взглядами и силой, было время, чтобы заполнить какие-то пробелы. И их желания исполнялись с некоторой даже смелостью. Он долго был целомудренным, но знал все о наслаждениях, а если чего-то не знал он, то знала она. Он не был ни пуританином, ни чрезмерно стыдливым. Вейсс бросил взгляд в зеркало заднего вида, на миг опустил веки с отсутствующим видом, она воспользовалась этим, чтобы полюбоваться его ресницами, черные кисточки были густыми, как изгородь искусственных препятствий. Ее взгляд по-хозяйски продолжил инвентаризацию. Прямой нос, полные губы, подбородок: Люк Вейсс казался двойником изображения Купидона на портике Тиберия, в Афродизиасе. Та же мраморная бледность и загадочная улыбка, от которой она никогда не устанет, — это она, устававшая столько раз.