Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Смешно, детектив Ландсман, просто смешно. Вас забавляет уже сама идея.

— Нет-нет, ничего подобного. Но если ваш сын был Мессией, то, как я полагаю, нам всем грозят крупные неприятности. Потому что сейчас он лежит в ящике в подвале общей городской больницы.

— Меир, — одернул его Берко.

— При всем моем уважении, — скорострельно добавил Ландсман.

Ребе сначала ничего не ответил, затем заговорил, как будто тщательно подбирая слова или не сразу находя их:

— Баал-Шем-Тов, блаженной памяти, учит, что человек с потенциалом Мессии рождается в каждом поколении. Это Цадик-Ха-Дор. Ох, Мендель, Менделе, Менделе…

Он закрыл глаза Воспоминания? Сдерживаемые слезы? Он открыл глаза — сухие, как и воспоминания.

— Менделе выделялся в детстве. Я не о чудесах, ибо чудеса для цадика лишь обуза, но не доказательство. Чудеса доказывают что-то лишь тем, в ком вера слаба, недостойным. Что-то было в нем самом, внутри. В нем был огонь. Место у нас серое, сырое. Менделе лучился теплом и светом. К нему хотелось подойти поближе, согреть руки, расплавить лед, намерзший на бороде. Хоть на минуту изгнать тьму. Но и отойдя от Менделе, вы сохраняли его тепло, и мир казался светлее, хоть на одну свечу. И вы понимали, что тепло и пламя внутри вас. В этом было его чудо.

Ребе разгладил бороду, потянул за нее, подумал, как будто размышляя, не упустил ли он чего. И добавил:

— И ни в чем более.

— Когда вы видели сына в последний раз? — спросил Берко.

— Двадцать три года назад, — не размышляя, ответил ребе. — Двадцатого числа месяца элула. Никто в этом доме не видел его и не разговаривал с ним с того дня.

— И даже мать его?

Вопрос этот встряхнул их всех, в том числе и Ландсмана, который его задал.

— Вы допускаете, детектив Ландсман, что жена моя пойдет против меня в каком бы то ни было вопросе?

— Я допускаю все, что угодно. И ничего при этом не имею в виду.

— У вас есть какие-то предположения, кто мог убить Менделя?

— Дело в том, что… — начал Ландсман.

— Дело в том, что… — перебил его ребе Шпильман, роясь в бумажном хаосе на своем столе. Из груды книг, брошюр, листовок, доносов, докладов о поведении отмеченных личностей, кассовых лент, разрешений, запрещений он выудил листок и поднес его к глазам. Заплескалась плоть его руки в обширном мехе рукава… — Дело в том, что эти детективы не уполномочены расследовать данное дело вообще. Я не ошибся?

Он опустил бумагу на стол, и Ландсман удивился, как он в этих глазах мог видеть что-то, кроме безбрежного ледяного моря. Ландсман сброшен в воду между льдинами и, чтобы не утонуть, хватается за балласт своего цинизма. Значит, приказ о черной метке для дела Ласкера пришел с острова Вербов. Значит, Шпильман знал о смерти сына еще до того, как тот погиб в номере двести восемь. Значит, он сам приказал убить собственного сына? Значит, работой отдела по расследованию особо тяжких преступлений полицейского управления Ситки напрямую руководят из канцелярии ребе? Очень интересные вопросы, но хватит ли у Ландсмана духу задать их?

— А что ваш сын сделал? — спросил наконец Ландсман. — Почему он умер для вас двадцать три года назад? Что он знал? И что вы знали, ребе? И рабби Баронштейн? Понимаю, вы владеете ситуацией. Не знаю ваших целей. Но, судя по вашему прекрасному острову, вы весите очень много.

— Меир! — голосом заклинателя воззвал Берко.

— Не возвращайтесь сюда, Ландсман, — сказал ребе. — Не беспокойте никого в моем доме и никого на острове. Оставьте в покое Цимбалиста, оставьте в покое меня. Если я услышу, что вы хотя бы попросили у одного из моих людей прикурить, я вас достану. Это ясно?

— При всем моем уважении… — начал Ландсман.

— В данном случае — пустая формула вежливости.

— И тем не менее, — не дал себя сбить Ландсман. — Если бы каждый раз, когда какой-нибудь штаркер с эндокринным расстройством пытался меня запугать, мне давали доллар, мне бы не пришлось сейчас сидеть здесь, при всем моем уважении, и выслушивать угрозы от человека, не способного и силком выдавить из себя слезу по сыну, которому сам помог сойти в могилу, уж там сейчас или двадцать три года назад.

— Не надо считать меня грошовым подонком с Хиршбейн-авеню, — обиделся ребе. — Я вам вовсе не угрожаю.

— Да ну? Вы меня, стало быть, благословляете таким образом?

— Я смотрю на вас, детектив Ландсман. И понимаю, что, как и мой сын, бедняжка, вы не оправдали надежды своего отца.

— Рав Хескел! — взметнулся Баронштейн.

Но рабби Хескел не обратил внимания на своего габая и продолжил, прежде чем Ландсман успел спросить, какого дьявола тот знает о бедном Исидоре.

— Я вижу, что когда-то вы, опять же, как мой бедный Мендель, имели все задатки, чтобы стать чем-то большим и лучшим, чем вы сегодня. Может, вы, конечно, крутой шамес. Но сомневаюсь, чтобы вы прославились как большой мудрец.

— Совсем даже наоборот, — охотно согласился Ландсман.

— Послушайтесь моего доброго совета: следует найти иное применение для оставшегося вам времени.

Система молоточков вербоверских часов заскрежетала, заскрипела и принялась отбивать мелодию, много старшую, чем сами часы, и желанную в каждом еврейском доме в конце недели.

— Джентльмены, время истекло, — указал на часы Баронштейн.

Посетители встали, все пожелали друг другу радостной субботы. Детективы надели шляпы и повернулись к двери.

— Кто-то должен опознать тело, — проронил Берко, не оборачиваясь.

— Если не хотите, чтобы мы его выставили на тротуар, — добавил Ландсман.

— Завтра пришлем кого-нибудь, — пообещал ребе. Он повернулся в своем кресле, нагнулся, снял с крюка две трости с серебряными набалдашниками, отделанные золотом. Уперся тростями в ковер и, издавая множество неожиданных звуков, поднялся на ноги. — Когда суббота закончится.

Баронштейн проводил их вниз, к придверным Рудашевским. Вверху под весом великого ребе жалобно скрипели доски пола, стучали трости и шаркали пивные бочки нижних конечностей. Семья ребе в другом конце дома ожидала его благословения.

Баронштейн открыл дверь эрзац-дома. Шмерль и Йоселе ввалились в холл в заснеженных шляпах, с заснеженными плечами, со снегом в зимних глазах. Задверные братья, кузены или братья-кузены вкупе с внутридверным вариантом образовали вершины треугольника: трехпалый кулак, в котором зажали Ландсмана и Берко.

Баронштейн придвинул свою узкую физиономию вплотную к Ландсману, так что тот отвернул нос подальше от букета помидоров, табака и сметаны, исходившего от рабби.

— Остров у нас невелик, — сказал Баронштейн. — Но на нем сотни мест, где кто угодно, даже знаменитый шамес, может затеряться без следа. Будьте осторожны, детективы. И доброй субботы вам обоим.

17

Нет, вы только гляньте на Ландсмана! Рубаха сбоку, пардон, выбилась из штанов, шляпа набекрень, пиджак на крюке пальца за плечом… За небесного цвета едальный билет уцепился, как утопающий за соломинку. Щетина скоро «черношляпной» бородою станет. Спина его убьет. По причинам, ему неведомым — а скорее — без причин — с полдесятого утра во рту ни грамма. Самый одинокий еврей Ситки, один-одинешенек в хромо-кафельной пустыне кафетерия «Полярная звезда» в девять часов пополудни в пятницу, в пургу. Что-то темное, неотвратимое надвигается… точнее, сдвигается внутри, в его организме. Сотни тонн грязевой лавины поползли, поползли… Мысль о пище противна, даже о золотом лапшевнике, брильянте в короне кафетерия «Полярная звезда». Но что-то пора сожрать.

Конечно, Ландсман понимает, что он вовсе не самый одинокий еврей в округе Ситка. Он даже мысль такого рода презирает. Появление этой жалости к самому себе доказывает, что он вихрем ввинчивается в глубокий анус, ускоряя движение по вектору и углу. Дабы сопротивляться ускорению Кориолиса, Ландсман разработал три экспериментальные методики. Первая — работа, но работа уже официально признана несерьезной хохмочкой. Еще — алкоголь, который, правда, усугубляет вихревые процессы, но ему уже на это плевать. Наконец, что-нибудь съесть. Решившись на третий вариант, он волочет себя, синий едальный билет и поднос к грандиозной леди Литвак за стеклом и прилавком — в сеточке на прическе, в полиэтиленовых перчатках и с металлической поварешкой. И сует ей поднос.

— Три блинчика с творогом, пожалуйста, — выдавливает он из себя, не желая ни вкуса, ни запаха этих блинчиков, не желая даже глянуть в меню, предлагает ли их сегодня заведение. — Как дела, миссис Неминцинер?

Миссис Неминцинер размещает три блинчика на белой тарелочке с голубой каемочкой. Чтобы оживить вечернюю трапезу одиноких душ Ситки, миссис Неминцинер держит наготове нарезанные маринованные райские яблочки, которые выкладывает на салатные листья. Такой корсажик она присобачивает и к ландсмановской порции. Затем компостирует его карту. Ужин готов.