Дина Верни: История моей жизни, рассказанная Алену Жоберу - Ален Жобер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(АЖ) Какой была жизнь во Френской тюрьме?
(ДВ) Все было запрещено. Нельзя было иметь карандаш. Общение с внешним миром было невозможно. Но, отправляя на допрос, вас сажали в тюремный фургон. Там было немало мужчин, политиков, участников Сопротивления. С ними удавалось поговорить, информация расходилась. В тюрьме существовало такое «Радио Френ». Подходишь к окну, открываешь его и кричишь, какие новости. Я же говорила по-немецки, а люди из гестапо и из контрразведки этого не знали, и, поскольку я целые дни проводила в ожидании, а они в своих кабинетах все время слушали радио, я тоже внимательно слушала. То есть у меня были самые свежие новости с фронта, где все уже шло не так гладко. И когда я возвращалась, «Радио Френ» тут же оказывалось в курсе всего. Тем же путем я узнала, что во Френской тюрьме сидели старые члены Социалистической молодежи, в том числе мой друг Давид Руссе.
Женщинам приходилось не так тяжело, как мужчинам. Мужчины возвращались с допросов избитыми, их пытали, и у них даже не было ниток, чтобы зашить одежду. Когда меня везли на допрос, у меня всегда были с собой нитки и еще сахар. В моей камере девушки получали передачи, а я – нет. Кроме одного раза, незабываемого: узнав о моем аресте, художники с Монпарнаса скинулись и собрали для меня роскошную передачу. И еще я однажды получила посылку Красного Креста. И больше ничего за полгода. Разумеется, от этих двух передач ничего не осталось уже через полчаса.
(АЖ) У вас не было никаких контактов с внешним миром?
(ДВ) Меня искал Майоль. Меня искал Пикассо – в день ареста мы должны были встретиться. Но это была полная изоляция! Во Френской тюрьме была странная жизнь. Каждую субботу там расстреливали. А мы пели. Это было запрещено, но, как ни странно, в такие моменты это терпели. Мы заранее знали, что назначена казнь. И мы пели для них перед расстрелом. Или после. А я же была певицей. Меня в тюрьме знали, я не имею в виду охранников. Хотя нас было пятьсот женщин и семь тысяч мужчин! В тюремном фургоне, когда мы встречались, говорили: «Это она поет!» У них были слезы на глазах. Я во Френ много пела.
(АЖ) А что вы пели?
(ДВ) Я знала множество замечательных песен и пела то, чего хотели люди. Там был один паренек, коммунист, который взорвал поезд или что-то такое, его должны были расстрелять на следующий день. По-прежнему через окно, так как мы с ним, конечно, никогда не виделись, я спросила его: «Что тебе спеть?» – «Спой что-нибудь из Эдит Пиаф». И я пела ему ее песни. К счастью, у меня был огромный репертуар. Я даже пела по-испански, а там было много испанцев.
Немцы хотели знать, кто я такая.
(АЖ) Чем вы рисковали?
(ДВ) Они хотели понять. Если бы они установили, чем я занималась в горах, меня отправили бы в концлагерь. Или же расстреляли бы на месте, как и других. Меня часто допрашивали на авеню Фош, где была контрразведка, попеременно с гестапо.
(АЖ) Как ваши друзья напали на ваш след?
(ДВ) Как Майоль узнал, что я сидела в этой тюрьме? Это узнал один парень – испанец, участник Сопротивления. Он пришел под окна тюрьмы. Он знал, в каком крыле сидят женщины, и позвал меня. Я подошла к окну и крикнула ему: «Предупреди Майоля». – «Уже предупредил. Я вернусь».
В день ареста, как я говорила, мы должны были обедать с Пикассо. Когда меня привезли во Френскую тюрьму – военную тюрьму, охраняемую вермахтом, – солдат отвел меня в женское крыло и сказал: «So jung!» («Такая молоденькая!») Он отвел меня в угловую камеру. Это очень удобно, потому что можно увидеть приход охранников с двух сторон. Сделал ли он это специально или случайно? В любом случае, он поместил меня в правильную камеру.
Заключенных было три: старая американка, чей сын сидел напротив, в мужском крыле, наивная девушка из Безансона и развязная парижанка. Приняли меня хорошо. Я не успела поздороваться, а они меня уже обнюхивали – я еще пахла свободой. На мне было элегантное пальто, духи, все такое! Они меня приняли. Первое, что я спросила: «Как здесь можно писать?». Они переглянулись и сказали: «Есть один способ». Карандаши и бумага были запрещены. Чтобы связываться с внешним миром, они поступали так. Там была туалетная бумага. Ее нарезали кружочками и вкладывали в пустую баночку из-под варенья – в то время они были из картона. Каждый месяц мать наивной девушки приходила, чтобы забрать грязное белье и оставить продовольственную передачу для дочери. Белье отправлялось в Безансон. Мать открывала пакет своей любимой дочери, разрывала баночку и находила сообщение. Иногда, чтобы не повторяться, записку зашивали в белье. И я написала Пикассо: «Дон Пабло, я не смогу пообедать с тобой!» Он получил сообщение через три месяца. И был очень тронут. Пикассо долго носил эту записку при себе, даже после моего освобождения.
(АЖ) А как вы вышли?
(ДВ) За мной, когда меня допрашивали в гестапо, пришел один человек. Его послал Арно Брекер.
(АЖ) А кто такой Арно Брекер? И откуда у него была такая власть?
(ДВ) Арно Брекер был очень симпатичным художником из Рейнской области. Где-то в 24–25-м году он приехал во Францию и стал частью сообщества художников Монпарнаса. В свое время он был учеником Деспио. Он прожил у нас долгие годы, больше десяти лет, и говорил по-французски абсолютно без акцента. Я познакомилась с ним в день своего освобождения, но Майоль мне о нем часто рассказывал. Брекер действительно был человеком бешеного обаяния, и, более того, он обладал невероятным талантом сходиться с людьми. На его лице были написаны приветливость и доброта. Он называл себя учеником Родена и Майоля, но его собственное творчество ужасно. «Тошнотворно», как говорил Майоль. Еще Аристид говорил: «Это Роден для бедных». Брекер заинтересовался Майолем, потому что после смерти Родена в 1917 году тот стал самым выдающимся французским скульптором. А «французский» в те времена, как я вам говорила, означало «мирового уровня». Они познакомились в Германии в 1928 году на выставке в галерее Альфреда Флехтхайма в Берлине. Граф Кесслер был еще жив –
