Год в «Звездолете» - Андрей Божко

Настроение у нас заметно хуже, чем обычно. Совокупность неблагоприятных факторов: отсутствие дневного отдыха, недостаток информации и, в общем-то, скудный паек, а также повышенная температура тела создают какое-то тоскливое состояние. Физическая слабость, постоянная тяжесть в голове парализуют волю. Все желания сводятся к воде и поискам прохлады. Читать не хочется. Герман смачивает кусок марли и прикладывает его к голове, кладет на грудь…

Через несколько минут начнутся психологические исследования. По селектору раздается знакомый голос психолога.

«Проводим парную словесную пробу. Еще раз напоминаю — отвечайте как можно быстрее, стараясь опередить друг друга «лес». — «Трава», — первым нашелся Борис. «Деревья», — вторит ему Герман.

Я пока свободен, прислушиваюсь к интонации психолога, про себя подыскивая подходящие слова. Я бы сказал «ромашка», а можно было бы сказать более обобщенно — «цветы». Но если бы я во время пробы задумывался и выбирал слова, то меня опередили бы. Теперь моя очередь. Собираюсь отвечать не раздумывая.

Психолог: «Опасность». Борис: «Тревога».

Я хотел сказать это же слово, но Борис его «перехватил». Теперь мне нужно очень быстро подобрать другое: «Паника». Лучше более нейтральное: «Неожиданность». Произношу его вслух, но уже с опозданием.

Психолог: «Теперь проводим очередное исследование — слова на память. Запомните слова: простые — сталь, чашка, море, луна, лампа, лес, крюк, лицо, газета, стекло». Он называет десять слов. Раньше запоминание простых слов достигало 80 процентов, а теперь только 30. Во время аварийной ситуации умственная работоспособность снизилась. Опыт по запоминанию сложных слов также показал, что в таких условиях память срабатывает хуже.

После психологических проб временно наступает затишье, и тогда особенно чувствуется какая-то пустота. Вспоминаю о Виолетте. Как она там? Получила ли мое письмо? Что сейчас делает? Недавно случайно узнал, что у нее последняя сессия. Скоро ей предстоит защищать диплом…

Сегодня, на шестые сутки аварийного режима, — функциональная проба на велоэргометре. Еще когда я садился в седло, то с лица стекал пот, стучало в висках, в горле все высохло. Герман, как обычно, прикрепил на моей груди лейкопластырем электроды, стиснул шею пульсовым датчиком. Затем надел манжету для замера артериального давления и скомандовал: «Нагрузка в шестьсот килограммометров!»

Рядом стоит Борис и замеряет температуру кожи в различных точках моего тела. Беру в рот загубник. Как только Борис закончил первоначальные замеры, следует команда приступить к работе. Начинаю крутить педали. Проходит минута, и нагрузка увеличивается до восьмисот килограммометров. Еще одна — до тысячи килограммометров. Чувствую, что задыхаюсь. В голове тысячи молоточков выстукивают бешеные ритмы. Глаза ничего не видят. Моя правая рука стиснута манжетой. Ступенчатая нагрузка растет: тысяча двести. Ноги почти не слушаются. Не свалиться бы с велоэргометра! Ну, еще несколько секунд. «Давай! Давай, — подбадриваю себя. — Ведь еще можешь! Нужно! До предела… До тех пор, пока разум говорит «да», тело не должно сказать «нет», — этот принцип сейчас для меня ведущий. Основной и единственный!»

Слышу, говорят: «Тысяча четыреста». Сердце буквально рвется из груди. Дыхание становится беспорядочным. Теперь все: сорвал дыхание. Перед глазами плывут желто-фиолетовые круги. Искры. Задыхаюсь. Стоп! Останавливаю педали. Загубник пока вынимать нельзя. Как хочется выплюнуть его и хотя бы раз вдохнуть нормально. Но нельзя. Нельзя! Бедное сердце! Как оно справляется с такой нагрузкой?

Герман смотрит на меня сочувственно и качает головой. «Высокое артериальное давление. Воды дать?»— спрашивает он. Я отрицательно качаю головой. Но как было бы хорошо, если бы он принес воды. Борис прикладывает полотенце к моему лбу, чтобы соленый пот не жег глаза, Я с трудом удерживаюсь в седле. «Тебе плохо?» — слышу какой-то далекий голос Германа. Делаю попытку улыбнуться: получается жалкая гримаса. Вспоминаю: «Человек, который побеждает себя, сильнее, чем тот, кто покоряет города».

Снимать датчики и электроды, пока продолжается запись, нельзя. Нельзя до тех пор, пока дыхание и пульс не вернутся к исходным значениям, не произойдет «восстановление» — возвращение к исходному уровню показателей. Скорей бы, скорей — так тошно мне в эти минуты…

Наконец Герман делает знак, и я вынимаю загубник. Гораздо легче дышать. Хорошо! Пот струится между лопатками и капает на пол. Борис подает кружку с водой. Я жадно глотаю. Горло словно слиплось от сухости. «Еще минутку подожди, пожалуйста, — просит Герман. Он меряет артериальное давление и заносит показания в журнал. — Сейчас и пульс восстановится…»

Еще через три минуты Герман начинает снимать с меня датчики и электроды. Борис делает последний замер.

Теперь очередь Германа. Он садится на велоэргометр — и все повторяется…

Днем от жары спасаемся по возможности в оранжерейном отсеке, где больше оголенного металла, конденсирующего влагу, и большее движение воздуха, создающее легкий ветерок.

Здесь мы устроили «лежанку»: положили на свободные кюветы нижнего, свободного от растений яруса матрац и днем, как только выдается свободная минута, кто-нибудь отправляется туда полежать. Там, рядом с вентиляционной решеткой, «на холодке», как будто легче дышится.

Днем образовалась пауза в исследованиях — все оказались свободными, и, конечно, всем захотелось побыть «на холодке». Сначала решили кинуть жребий, но потом обратили внимание на то, что Борис в этот день был особенно молчаливым и грустным; видимо, неважно себя чувствовал. Мы с Германом переглянулись и без слов решили — пусть Борис отдохнет на прохладном месте. Он молча отправился к решетке.

Перед сном теперь никто не читает. Пытаемся заснуть сразу, но это не удается. Такие вкусные продукты из нашего рациона, как курица, язык консервированный, говядина в желе, сушеная вобла, черносливы, цукаты, не доставляют никакой радости — аппетит стал хуже, и едим мы меньше. Первые блюда: суп харчо, борщ, щи зеленые — выдавливаем понемногу из туб и едим без подогрева. Как ни странно, все-таки, несмотря на жару, хочется горячей пищи.

Я съедаю второй завтрак вместе с первым, ребята — с ужином, чтобы ночью во время дежурства не думать о еде. Герман страдает от жажды сильнее меня и Бориса и, не укладываясь в суточную норму, часто пьет санитарно-бытовую воду. В течение суток мы все по нескольку раз смачиваем головы, чтобы легче переносить жару. Герман обычно ложится спать, прикладывая влажную марлю либо к голове, либо к груди.

К вечеру мы очень устаем, появляются головные боли. Спим в поясах медицинского контроля, соединенными со специальным логическим устройством, которое должно давать сигнал тревоги, если вдруг будут обнаружены опасные отклонения в наших физиологических показателях. Снаружи дежурный врач и инженер всю ночь не спят, следя за нашим беспокойным сном…

Так проходит неделя. Время тянется еще медленнее, еще тягостнее, чем раньше. Сегодня я снова дежурю. Ребята уже спят. Выхожу в оранжерею, где еще «день». На меня через иллюминатор смотрит круглый черный глаз телекамеры. Вот он зашевелился: кто-то наблюдает за мной. Кто? Время от времени захожу в жилой отсек, смотрю, как ребята спят. Хочется спать. В голове тяжесть. Жажда…

Повышенная температура и влажность, повышенное содержание углекислого газа и недостаток кислорода, ограничение в пище, воде и ночные вахты — это еще не все тяготы аварийных режимов. Самым неприятным и мучительным испытанием в эти дни была полная изоляция. Если раньше, хоть и редко, мы могли слушать радио и смотреть телепередачи, то сейчас лишены этой возможности, и только изредка короткие отчеты для медиков нарушают абсолютную изоляцию. Утомительное, тягостное однообразие.

Днем, когда температура была снижена до 25–26 градусов, мне показалось, что стало прохладней. Видимо, привык к жаре настолько, что даже такая высокая температура кажется низкой.

Аварийные режимы дают мощную физиологическую встряску, но мы от нее очень устали. От усталости стали сдержаннее: только недовольный взгляд или тяжелый вздох могут выдать наше отношение к тому или иному раздражителю.

Несмотря на тяжелые условия, наша оранжерея продолжала функционировать до сегодняшнего дня. Свет в ней погас — закончился очередной «лунный день». Пошли десятые — последние — сутки аварийной ситуации. Три часа утра. Я на вахте. Завтра, вернее, уже сегодня день моего рождения. Веселого застолья, конечно, не будет, не будет, наверное, и праздничного рациона, и это вызывает грусть. Двадцать девять лет — это не очень много, но и не так уж мало…

Утром меня стали поздравлять с днем рождения. Конечно, первыми — Герман и Борис. Был тронут: думал, что на исходе десятых аварийных суток они забыли об этом. Много теплых поздравлений получил я в этот последний «аварийный день» и снаружи. Добрые пожелания передавали родные и почти незнакомые люди, руководители эксперимента, коллеги по работе. И что греха таить, самым дорогим для меня было поздравление от Виолетты. Настроение поднялось, на душе стало радостнее, потому что сегодня день моего рождения и, конечно, потому, что аварийная ситуация позади.