Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

— Голова ужасно болит, Иван Николаевич, и в животе режет, — торопливо отвечал Калмыков, заранее приготовивший этот ответ.

— Покажи, где режет?

Калмыков нерешительно показал в одно, потом в другое место.

— Вот тут, потом и вот здесь.

— Ан врёшь… По глазам вижу, что врёшь… Тут и рези никакой быть не может… Тут печень, а не желудок. Соврать-то не умеешь по невежеству своему. Дай пульс… Богатырский! Голову дай… Никакого жару! Ильич, выписать его!

— Помилуйте, Иван Николаевич, за что же выписать? — обиженно возразил Калмыков. — Ведь я всего пять дней здесь; другим же вы позволяете неделю лежать.

— Ильич, сколько он дней тут?

— Завтра седьмой день будет, Иван Николаевич: в среду они поступили, — смиренно доложил Ильич. — Только болеть они совсем не больны… Так болтаются.

— Ну, нынче дай ещё ему отдохнуть, а завтра чтобы марш! Nach Hause, без разговоров.

— Иван Николаевич, миленький, голубчик! Позвольте до воскресенья. Ведь всего три дня останется, — взмолился Калмыков. — У нас в пятницу латинский перевод с русского. Где ж мне его сделать? Выпорют в субботу, как пить дадут. Пожалейте меня, Иван Николаевич!

— Да, да, учителя вам уроки будут задавать, а Иван Николаевич вас тут прятать будет. Надо, голубчик, и честь знать; семь дней отдохнул да и за дело принимайся. Не один ты, всякому отдохнуть хочется. Вон там в приёмной видишь сколько чающих движения воды! Из пятерых уж наверное четверо одинаковой с тобой болезнью больны. Фебрис притворялис.

Он перешёл к Крамалею, неподвижно распластанному навзничь.

— Что, отроча, как тебе теперь? — ласково спросил Иван Николаевич, осторожно ощупывая пульс. — Отвалило теперь от головки, не душит больше?

Больной попытался пошевелить добела запёкшимися и потрескавшимися губами, но не сказал ничего и только слегка помотал головою.

— Вижу, вижу, не легче… Ну, не беда! Не унывай, паренёк! Мы другого попробуем. У нас для тебя такая штучка найдётся, что как рукой снимет! — старался ободрить его Иван Николаевич, видимо затрудняясь, что бы такое прописать.

Он, кажется, и не остановился ни на чём, потому что лицо его оставалось по-прежнему смущённым и задумчивым.

— Вот что, Ильич… Мы теперь всю эту аптекарскую стряпню побоку, — вдруг оживился Иван Николаевич, обращаясь к фельдшеру, устремившему на него безмолвно благоговейный взгляд, как послушный жрец на своего оракула. — Надо природе помогать. Она лучше нашего отыщет, что ей нужно. Что, кисленького, небось, хочется? — спросил он больного. Больной с видимой радостью кивнул головою. — Ну, валяй ему сейчас морсу клюквенного, сахару чтоб побольше. Нацеди целый графин, пусть пьёт, сколько душа просит. Да к головке примочки холодные, чтоб день и ночь… Вода — это само здоровье, государи мои! Вся сила в воде… Вот микстура латынская ничего не помогла, а водица Божья, рассейская, посмотрите, какие чудеса наделает! — поучал он аудиторию.

Алёшина постель была рядом с Крамалевой. Он чинно сидел в своём опрятно подвязанном зелёном халатике сбоку кровати, с широко отвороченными воротничками белой рубашки, беленький, бледненький, с просвечивающими насквозь голубенькими жилками, и смотрел на доктора умными серыми глазами из-под высокого чубастого лба.

— Ты как себе поворачиваешься, юный Даниил? — шутливо обратился к нему Иван Николаевич, охватив его узенькие худенькие плечи своими здоровыми красными руками. — А и в самом деле, он, бедненький, тут как Даниил пророк во рву львином среди этих animalia carnivora. Что? Ничего не оправился? Не обижают тут тебя? Не скучаешь?

— Нет, доктор, меня никто не обижает, — спокойно сказал Алёша, — и не скучаю. Тут целый день читать можно.

— Вот это напрасно; зачем читать не в меру? У тебя и без того совсем ослаблена жизненная сила органов… То, что мы, врачи, именуем тканеобразовательная деятельность, nisus formativus. Оттого ты такой бледный и тощий; мозговые центры твои и нервная клетчатка работают слишком много, расход веществ слишком велик, а восстановления, того, что мы называем reproductio, почти вовсе нет. Вот и не выходит баланса.

— Да что же я буду делать, доктор? — печально спросил Алёша. — Я бы целый день не отходил от книги. Я ведь серьёзные книги всё читаю; чем книга серьёзнее, тем мне интереснее. Вот теперь Карамзина историю кончаю, междуцарствие… А так слоняться скучно, ничего не делая.

— Нехорошо, нехорошо, не надо! — с непривычною строгостью сказал Иван Николаевич, хотя он всё время глядел на Алёшу с какою-то особенно умильной и ласковой улыбкой. — Я знаю, что ты мальчик умный, добровоспитанный; Всемогущий Творец одарил тебя щедрее многих, но не надо этим злоупотреблять. Не гонись за многоучёностью, не торопись к преждевременной мудрости. Знаешь прекрасное латинское изречение: quod cito fit, cito perit! Вкушай пока более невинных плодов жизни, чем опасных для неопытного разума плодов познания добра и зла…

— Каких плодов жизни? — задумчиво спросил Алёша.

— Живи жизнью, тебе свойственною, жизнью ребёнка! Бегай, играй, как другие товарищи. Упражняй в юношеской борьбе твою вялую мышечную систему, вдыхай полной грудью в свои лёгкие чистый воздух, этот неоценённый pabulus vitae! И уравновесь этим излишне пробуждённую деятельность мозга… Ишь ведь какая у тебя мозговая коробка! Хоть бы у любого немецкого гелертера! — перебил он сам себя весёлым тоном, ощупывая руками шишковатую русую голову Алёши. — И посмотри, как оживёшь, как все жилочки в тебе запляшут! — прибавил он, вставая. — В равновесии вся тайна жизни. Недаром поэты древности восхваляли aurea mediocritas. Ты ведь по-латыни понимаешь? «Omnia medioceoa ad vitam prolongandam sunt utilia!» — вот золотое правило науки долговечия! Гулять, гулять его на два часа каждый день! — обратился он повелительно к Ильичу. — Как девять часов утра, так и марш, несмотря на погоду! А придёт с гулянья — сейчас ему яичек всмятку пяточек, только чтоб свежие были! Да мадерцы рюмочку… Вот ему и весь рецепт. А кушать давай вволю, сколько захочет, не жалей казны для моего Даниила пророка! Это Божий отрок! — добродушно рассмеялся Иван Николаевич.

— Акимов до сих пор не выписываются! — робким шёпотом доложил ему на ухо Ильич.

Иван Николаевич нахмурился и перешёл в другое отделение, последнее перед приёмной.

— Э, ты тут, Акимус, amicus meus, за каким делом прохлаждаешься? — удивлённо вскрикнул он, приближаясь к постели, где лежал повязанный через лоб носовым платком и чуть не с глазами укутанный в тёплое одеяло Акимов.

— У меня, должно быть, рецидив, Иван Николаич; должно быть, вчера опять простудился… Жар сильный и озноб! — нерешительно отвечал Акимов, стараясь не поворачиваться к доктору.

— Верно, опять рецидив! — иронически улыбнулся Иван Николаевич. — Только у тебя этот рецидив, друже, повторяется ежедневно, потому что лень твоя, злополучный Акимус, должно быть, родилась прежде тебя! Убирайся-ка с миром из сих палестин, пока я не послал за инспектором; ведь тебе ж вчера было приказано…

— Что ж приказано? — грубил Акимов, не поворачивая спины. — Разве я не мог опять простудиться? Вы обязаны осмотреть меня, пульс пощупать… Вы не имеете права гнать меня из больницы.

— Ох, вижу, ты забыл, amicus meus, как щупает пульс Василий Иванович. Придётся его пригласить на консилиум, чем нам расслабленного поднять.

— Что ж Василий Иванович! — продолжал огрызаться Акимов. — И он тоже скажет. Вы доктор, вы обязаны больного осмотреть. Ведь вам жалованье из наших же денег платят, дармоедничать на казённой службе никому не позволяют!

Доброе смеющееся лица Ивана Николаевича слегка передёрнулось, но он не переставал улыбаться.

— Ну, ну, бог с тобою! Давай уж осмотрю, а то ты и самом деле меня под уголовный суд упечёшь! — сказал он, присаживаясь на постель Акимова. — Я и не знал, что ты такой дока в законах. Ну-ка, пульс дай! Язык… Развяжи голову… Э-э! Что ж это, брат Акимус, и вправду, должно быть, горячку схватил? Где это тебя угораздило? Или горячка, или воспаление в мозгу, — говорил он участливо Акимову, бросая на всех нас шутливо весёлые взгляды. — Вот что, Ильич! — продолжал серьёзно Иван Николаевич, окончив свой тщательный осмотр. — Сию минуту нужно ему поставить четыре шпанские мушки, да побольше, две на затылок, две под лопатки, а внутрь касторки по две столовых ложки через каждые полчаса. Если не применить сейчас чрезвычайных мер — medicamenta heroica, как говорится в науке, — может к вечеру открыться белая горячка. А есть чтобы ничего: ни ложечки бульону, ни чашки чаю!

— Иван Николаевич, что это вы, шутите, что ли? Разве это можно? — с испугом вскричал Акимов, быстро приподнимаясь с постели. — Зачем же мне шпанские мушки? Что вы?!

— И всю ночь держи, не снимай; пускай хорошенько нарвут, — продолжал, будто бы не слыша его, свои приказания Иван Николаевич, направляясь к выходу. — Сам будь неотлучно при больном. Ни одного полчаса не пропусти без слабительного.