Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда (Сборник) - Виктор Пелевин

Следующее полотно называлось «Битва за сердца и умы» (автором был тот самый Лукас Сапрыкин, одну из работ которого Степа видел в офисе Сракандаева). Жанр был обозначен как натюрморт. На этот натюрморт было тяжело смотреть. Сердца, за которые происходила битва между стоящими в песке телевизорами, были разложены на длинном деревянном прилавке. Над ним висела туча сине-зеленых мух, а облепленные песком куски умов валялись на земле среди снарядных воронок. Но тяжело Степе стало не из-за мух и крови, а из-за кучи кала на проигравшем битву телевизоре и голого человека в маске Бэтмана, перелезавшего через забор на заднем плане.

Степа подумал, что человеку в рясе не пристало долго стоять рядом с такими картинами, и отошел к буфету. Заняв наблюдательную позицию, с которой просматривался вход, он стал изучать программку.

Пьеса называлась «Доктор Гулаго» и позиционировалась как трудный первенец российской гей-драматургии («Первый блин гомом», – шутил неизвестный рецензент). Ее авторами значились «Английские драматурги» (49>51>вклада: хоть контрольный пакет находился у Р. Ахметова, все слова Бонда были взяты из пьес английских драматургов. Кроме Шекспира, в их длинном списке Степа не знал никого. Другой странностью было то, что вместо первого и второго действия пьеса состояла из «активного акта» и «пассивного акта».

Сракандаев с большой компанией появился, когда спектакль уже начался, и Степа прошел за ними в зал. У Сракандаева оказалось место перед самой сценой. Степа устроился на откидное сиденье, с которого был виден первый ряд, и стал смотреть пьесу, стараясь не терять Сракандаева из виду.

Сюжет основывался на том, что между президентами России и США существовала сверхсекретная линия связи, неподвластная электронному наблюдению со стороны транснациональных масонских структур. Послания, где два лидера обменивались подарками и записками, в которых только и могли высказать все, что действительно думают о жизни, доставлялись на собачьих упряжках через Берингов пролив, и практически никто в мире не знал об этом канале, так называемой «холодной линии». Никто, кроме доктора Гулаго.

Его план был циничен и жесток – он собирался перехватить набор матрешек, который русский президент посылал своему американскому коллеге, и заменить его пакетом корма для мартышек. Оскорбленный до глубины души Буш, по расчетам доктора Гулаго, должен был начать ядерную войну, не дожидаясь следующей собачей почты. Такова была интрига.

Во время первого акта Бонд охотился за злодеем по всей сцене, но поймать его было непросто – доктор Гулаго умел принимать вид других действующих лиц. Кроме того, он мог окружать себя туманом. Этот туман, подсвеченный десятком лазерных указок, в изобилии стекал в зал со сцены, на краю которой было выставлено несколько лотков с сухим льдом. Параллельно шпионской интриге развивалась и любовная, завершившаяся натуралистичной сценой: Бонду удалось соблазнить мужеподобную помощницу доктора Гулаго, которая в экстазе выдала ему секретное обиталище доктора, ледяную избушку посреди Берингова пролива.

Вскоре Бонд в бобровой парке от Кензо уже подъезжал к ледяному домику на упряжке из десяти белых бультерьеров. Еще несколько минут, и доктор Гулаго с демоническим хохотом пал в борьбе, разбрасывая по сцене пенопластовые блоки, изображавшие лед. Цивилизация была спасена. Но без спецэффектов это выглядело убого и оставляло открытыми много проклятых вопросов, которые в фильмах обычно удавалось обойти. Кроме того, было непонятно, чем автор собирается заполнить второй акт – все негодяи были обезврежены уже в первом.

Перерыв объявили очень интересным способом – на сцене появился человек в костюме химзащиты и закричал в мегафон голосом, искаженным мембраной:

– Anthrax!![32]

Во время антракта приблизиться к Сракандаеву не было никакой возможности: он сразу ушел за кулисы к актерам. На место он вернулся только тогда, когда поднялся занавес и начался второй акт, «пассивный».

Он проходил в другой декорации. Над сценой висела лиловая лента с надписью «United Queerdom». Под ней стоял настоящий «Астон – Мартин» модели «Vanquish 12», как у Сракандаева, только без мигалки. За ним покачивалось на сквозняке полотнище с огромным белым лотосом. Остальное пространство занимали леса, изображавшие многоэтажный интерьер, где происходило зыбкое сновидческое действие.

Собственно говоря, действия во втором акте почти не было – он состоял из танцев цветных фигур в нишах многоярусной конструкции. Танцы сопровождались монологом Бонда. Он пафосно говорил о вечных истинах (английские драматурги, догадался Степа), а три видеопроектора, установленные в нишах декорации, демонстрировали танцующим фигурам фрагменты его подвигов. Степа узнал отрывки из фильмов «Moonraker» и «Live and let die». Иногда Бонд почему-то сбивался на глуповатые частушки вроде:

Скиньтесь, девки, по рублюНа могилку для «true blue»![33]

Это были явно не английские драматурги, а Р. Ахметов. Степе понравилась виртуозная игра освещения – сцена по очереди становилась то зеленой, то красной, то синей, и разноцветные фигуры в нишах издавали протяжные крики, пугавшие притихший зал.

Вдруг свет погас. Это произошло вне всякой связи с действием, и Степа решил, что отключилось электричество. Но через минуту сцену осветило оранжевое мерцание, и стало видно, что декорация изменилась. Над сценой парил огромный череп с похожим на пещеру открытым ртом. Изо рта бил свет – за ним виднелся помост, убранный восточными коврами. Со стороны зала ко рту вела лестница, похожая на авиационный трап. Бонд неподвижно лежал на полу – кажется, он был без сознания.

Раздались звуки жуткого распева – не то тибетского ритуала, не то какого-то северного камлания. С противоположных концов сцены к Бонду двинулись две темные фигуры в венецианских масках (увидев маски, Степа похолодел). Это были Два Королевских Батлера. Подойдя к Бонду, они подхватили его под руки и повели по лестнице вверх. Добравшись до рта-пещеры, они слаженными движениями развернули его лицом к залу и опустили на четвереньки.

Степа увидел человека в покрытом вмятинами шлеме с синим плюмажем, похожим на струю дыма. Он очень медленно и плавно перемещался по убранному коврами помосту, словно перетекая из одной позы в другую. Кроме шлема, на нем была военная майка и камуфляжная мантия с черной надписью «NEBUCHADNEZZAR». Степа вспомнил, что так звали древнего царя, и догадался, что это Царственный. Подойдя к Бонду, Царственный остановился, сложил пальцы в замысловатую мудру и, что-то восклицая, несколько раз ударил его бедрами в зад, а затем победительно толкнул ногой. Бонд обрушился по лестнице вниз, и свет снова погас.

«Навуходоносор, – думал Степа в темноте, – это на принца Чарльза намек. Так протестанты Карла Первого обзывали перед тем, как голову отрубить. Про это еще у Дюма было в «Двадцать лет спустя». А недавно, Мюс рассказывала, у них какого-то мужика изнасиловали во дворце, и батлеры как раз участвовали... Но почему тогда рыцарский шлем? Принц Чарльз ведь не военный... Или как раз для того шлем и все остальное, чтобы формально нельзя было сказать, что это принц Чарльз? Мол, Царственный, и все тут. А то у него небось тоже три адвоката в противогазах. Как у Мадонны...»

Современное искусство, как всегда, было малопонятным и не особо аппетитным. Но Степу поразило то, как двигался Царственный, – его шаги, похожие на замедленный танец, вызывали неподдельный страх. Что-то подобное Степа видел в фильме «The Cell», когда огромная женщина-культурист несла бесчувственную Дженифер Лопес на суд национального подсознания.

Когда свет зажегся, ни Царственного, ни Королевских Батлеров на сцене не было. Вернулась прежняя декорация – «Астон-Мартин» и многоярусная конструкция, только из ее ниш исчезли разноцветные фигуры. Бонд по-прежнему лежал на полу.

Придя в себя, он кое-как встал на ноги, поправил бабочку, подошел к краю сцены и долго вглядывался в зал, словно «ища человека». Затем он тихо и страшно спросил:

– Do they take me for a simpleton?[34]

Внезапная смена языка произвела впечатление – по Степиной спине пробежали мурашки. Это явно был не Р. Ахметов, а английские драматурги.

Бонд забрался в «Астон-Мартин» и произнес оттуда последнюю часть своего монолога, минорную, упомянув какую-то «слишком тугую плоть» и гниль, поразившую Датское королевство.

«Всюду эта политкорректность, – подумал Степа. – Скоро ни одну вещь нельзя будет назвать своим именем».

Оглушительно заиграла песня Меркьюри «Show must go on», и заработал поворотный круг. Бонд, раскорякой стоя в «Астон-Мартине», уплыл за кулисы, въехав прямо в нарисованный на них белый лотос. Представление кончилось.

Раздался шквал аплодисментов. Степа не хлопнул в ладоши ни разу – пьеса показалась ему отвратительной. Бонд всегда был для него героем занимательного комикса и симпатичным малым. Было загадкой, почему Сракандаев и многие другие до такой степени радовались его унижению, что аплодировали стоя. Кроме того, Степа не знал, как объяснить висевшую над сценой надпись «United Queerdom» – то ли это дурацкий гэг, то ли ножка буквы «n» потерялась в складках ткани, и стало казаться, что это «r».