Русь (Часть 3) - Пантелеймон Романов

Все стояли в покорном молчании, не выражая ни испуга, ни удивления. И только когда ветеринар несколько раздраженно сказал, что понимают ли они все размеры опасности, мужики, как бы из угождения к начальству, несколько преувеличенно зашевелились, переглядываясь, потом опять стали неподвижно.

- Почему с самого начала мне не заявили?

- Да кто ж ее знал... - сказали неопределенно ближайшие.

- Все, небось, к бабкам да к знахарям бегали?

Фома Короткий живо оглянулся на коновала.

- Ходили, что ль, к знахарям-то? - спросил, несколько смягчаясь, ветеринар, даже с тенью улыбки, как при вопросе об известной ему слабости.

- Был грех, - сказал, застенчиво улыбаясь, Федор, на котором он остановил взгляд.

Лица всех несколько повеселели и как бы приободрились.

- То-то вот "был грех"; сами сознаете, что это вздор, а все к ним, шарлатанам, лезете.

Фома Короткий опять оглянулся на коновала. Тот мрачно покосился на врача.

Сенька, подмигнув на коновала, толкнул локтем веснушчатого смешливого Митьку, кото-рый едва успел зажать ладонью рот от подступившего смеха.

- Ну, вот что, - сказал, опять нахмурившись, ветеринар, как бы желая сократить неумест-ное веселое настроение, - слушайте внимательно, что я скажу.

Все, всколыхнувшись, плотной толпой подвинулись к столу.

Сема-дурачок с верхней слободы, за которым всегда бегали ребятишки, дразня его, попал в середку и, так как он был ниже всех ростом, выдирался из толпы, поднимаясь на цыпочки, чтобы видеть того, кто сидит за столом, и все-таки вытеснился наперед, стоял и наивно смотрел то на ветеринара, то на Павла Ивановича.

- Ребята, тише!.. - сказал Федор, посмотрев на ветеринара, нахмурившегося на разгово-ры, слышавшиеся в задних рядах.

Все замолчали.

- Эта болезнь, прежде всего, заразная, прошу запомнить, - сказал ветеринар, - от одного животного переходит на другое, если они соприкасаются. Поэтому прежде всего необходима строжайшая изоляция, то есть разделение. Понимаете?

- Понимаем... - сказали все.

- Дальше... - продолжал ветеринар, взяв карандаш, - боже сохрани сдирать кожи с пав-ших животных! (Он предупреждающе постучал обратным концом карандаша о стол.) Не говоря уже о том, что так еще больше распространяется зараза на скоте, но и человек может отправить-ся на тот свет, если муха с кожи сядет на человека и укусит его.

Ближние было заулыбались, думая, что начальство хотело этим сказать что-то смешное, но, увидев, что лицо врача серьезно, тоже приняли серьезный вид. Только Сенька сзади что-то сказал Митьке, и тот фыркнул в ладонь, которой не успел зажать рта.

- Держать скотину изолированно, в стойлах. Закапывать глубже и поливать это место известкой, - продолжал ветеринар, в то время как Павел Иванович несколько приподнял голову на звук заглушенного Митькиного смеха и строго оглядывал толпу, как бы отыскивая нарушите-ля порядка.

- Ну, а теперь... - сказал ветеринар, беря с левой стороны стола какие-то листы и пере-кладывая их на середину, - теперь подходите по очереди и говорите, у кого сколько скота подохло и сколько осталось живых.

Мужики переглянулись; а некоторые, слишком вылезшие наперед, попятились обратно в толпу. На лицах всех появилось то напряженно-озадаченное выражение, какое бывает у толпы обвиняемых, которые рассчитывали было отделаться без всяких последствий, как вдруг следо-ватель поставил вопрос, сразу повернувший дело другой стороной.

Сенька переглянулся с соседом и, перестав усмехаться, сказал негромко:

- Вон дело-то куда пошло...

Все ближние оглянулись на него. А задние, вдруг отделившись от толпы и пригинаясь, чтобы их не увидели через головы от стола, юркнули за ракиты, потом за угол и бросились к своим дворам.

- Сгоняй скотину! - кричали они громким шепотом на баб, обомлевших от испуга, и, не дождавшись их, сами открывали ворота, выгоняли, как на пожаре, овец, телок, коров и велели ребятишкам гнать их под бугор.

И, судя по тому, как быстро исчезали, точно куда-то проваливались со дворов коровы, видно было, что практика в этом деле у мужиков была широкая.

Только Захар Алексеич не пошел сгонять свою овцу, сказавши:

- По дворам не пойдут, по дворам ходят, когда подати собирают.

Сема-дурачок, имевший одну коростовую телку, стоял с раскрытым ртом и то смотрел на начальство, то пригибался и заглядывал под локти, чтобы видеть, что делается на дворах.

- Ну, сколько у тебя скота? - спросил ветеринар, обращаясь к Ивану Никитичу.

Тот испуганно вытянулся, потом, оглядываясь, попятился было назад, но сзади стоял плот-ным кольцом народ, ему некуда было податься.

- Три живых, одна подохла, - сказал он растерянно.

Ветеринар что-то отметил у себя в бумагах карандашом.

- А у тебя сколько? - спросил он, обращаясь к Семе-дурачку.

Тот сначала оглянулся назад, думая, что другого спрашивают. Но Фома Короткий, все время зорко следивший за направлением взгляда начальства, сказал, поспешно дернув Сему за рваный рукав:

- Тебя спрашивают.

Сема сначала окаменел, а потом вдруг быстро сказал:

- Четыре околетых, одна живая.

Все переглянулись.

- Дурачок, а лучше умного сообразился, - сказал негромко кузнец.

Ближние к кузнецу оглянулись, и вдруг запись сразу пошла живее. Мужики уже сами подходили к столу, только слышалось:

- Две живых, четыре околетых...

- Две околетых, живых нету...

Все с повеселевшими лицами отходили от стола с тем выражением, с каким отходят ново-бранцы, не годившиеся при осмотре для службы и получившие чистую.

Только один Иван Никитич, плюнув, отошел мрачный и расстроенный в сторону. Он, не разобравшись, показал столько скота, сколько у него было в действительности. Что будет из этой описи, неизвестно, а если будут выдавать пособия, то Сема-дурачок сообразил, а он, хозяй-ственный и аккуратный мужичок, - не сообразил. Один из всех.

Когда начальство уехало и страх неизвестности прошел, все сразу зашевелились, и в толпе послышались оживленные голоса.

- Прикатили оба в стеклах, - сказал, злобно сплюнув, Захар, стоя в своем рваном, сполза-ющем с плеч назад кафтане, - столько всяких чертей нагнато, что не знаешь, с какой стороны укусят.

- Это выходит, теперь с своей собственной лошади шкуру драть не моги? сказал кузнец.

- В чужой карман уж лезут, - послышались сзади голоса.

- Какие раньше захватили, те драли, а мы утремся.

- Полдеревни драло.

- Подумаешь, какие прикатили. Наговорили с три короба, и до свиданья.

- Ведь это надо выдумать такую штуку, - говорил какой-то веселый мужичок сам с собой, покачивая головой, - муха, говорит, на тебя сядет, и конец, помер. Ах, сукины дети!

- Мухи мухами, а теперь дери да оглядывайся.

Молчавший все время лавочник вдруг выделился из толпы и сказал громко:

- У кого своя голова мозгом не работает, тот должон слушать, что ему говорят. Вам сказано, что - зараза и чтоб ее не распространять.

Все перестали смеяться и замолчали, нерешительно переглядываясь.

- Что ж, выходит, и кожи драть нельзя? - спросил голос из задних рядов.

- ...Это твое дело, - не сразу сказал лавочник, - а только держи отдельно, вот и все.

- ...В стойле... - подсказал насмешливый голос.

- Сема, у тебя стойло есть? - спрашивал Сенька Сему-дурачка, хлопнув его по плечу.

- Какая стойла? - спросил Сема.

Все засмеялись.

Только Иван Никитич стоял хмурый и раздосадованный. Его мучила мысль, что если будут выдавать пособия, все получат, а он нет, потому что, должно быть, сам черт в нужный момент помутил рассудок.

Поговорив, все стали расходиться. Сзади всех шел веселый мужичок и, покачивая головой, говорил:

- Муха, говорит, на тебя сядет, и - конец. Ах, пропасти на тебя нет!

XLI

На Дмитрия Ильича Воейкова все неприятнее и неприятнее действовали слухи и разговоры о надвигающейся войне. Как он ни зарывался в свою внутреннюю жизнь, все-таки в его жизнь точно врывался посторонний мотив и делал скучной и неприятной собственную мелодию.

Но он решил в корне убить в себе потребность отзываться на внешние события.

Если же Митенька нечаянно встречался с знакомыми и его вызывали на разговор, то он держался так, как будто этот разговор о событиях он предоставлял другим, кому, кроме этого, не о чем думать и говорить.

Он с высоты своего нового сознания ясно видел внутреннюю пустоту всех, кто слишком серьезно отдавался этим вопросам.

Если бы даже война задела Россию, все равно это его не могло касаться и осталось бы для него таким же внешним.

В самом деле: чем могла его задеть война?

Он не Авенир, который мог беспокоиться, что русский народ будет стерт с лица земли и не успеет осуществить свою великую миссию избранного народа, потому что он, Дмитрий Ильич, давно стряхнул с себя узкие рамки национальности, и ему было безразлично, какой народ будет около него: русские, поляки, евреи или китайцы.