Рассказы о Дзержинском - Юрий Герман

Он взглянул на Петю, усмехнулся:

- А помнишь, как это совсем недавно все было - ожидание революции? Помнишь, Петро?

Быков кивнул.

- Ты обратно на границу, Петро?

- Обратно.

- А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся...

ШУБА

Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.

- Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве на Зацепе. - Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее как две недели...

- Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а больше не выйдет.

- Ну и свалишься путем-дорогой...

Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог.

Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.

- А может, тиф? - спросил дядя. - Ты тифом-то болел?

- А шут его знает, чем я болел, - ответил Веретилин. - Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали...

Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться.

- Пойдешь, упрямец?

- Пойду.

- Ну и пеняй на себя.

- Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию...

Он потопал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась:

- А на улице не потеплело?

- Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!

Иван Дмитриевич посидел, вздохнул и стал натягивать шинель. Дядя, Семен Петрович, смотрел на него сердитыми глазами и перекатывал пустой мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная еще в четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с юнкерами. И спал в ней, и укрывался ею.

- Сбрось обратно! - сурово сказал дядя. - И посвети мне. Буду сундук открывать.

Веретилин взял со стола коптилку, сделанную из чернильной склянки, тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу, который приподнимал крышку сундука, оклеенную внутри картинками. Эти картинки Веретилин знал с детства. Вот гигантский баобаб, в дупле которого может пить чай целое семейство, вот статуя Голиафа, вот птица колибри, вот портрет какого-то бородача с выпученными глазами.

Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь дядя Семен Петрович собирался выиграть по "билету", как он говаривал, и тогда "построить" всем своим много всякой одежды. Но годы проходили, "билет" не выигрывал, и сундук, единственное приданое покойной тетки Марии, так и остался пустым. Только на дне его лежала дядина шуба, теплая каракулевая шапка и палка с набалдашником накладного серебра; вещи эти дяде Семену Петровичу подарил много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то, что дядя вытащил из Москвы-реки утопающего, по пьяному делу, докторского единственного сына-студента.

- Енот! - сказал дядя, распяливая на руках шубу. - Цены нет этому товару. Дважды и надевал всего, - покойница тетка твоя не позволяла.

Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.

Веретилин надел усмехаясь. Будет смеху в ЧК, когда он явится туда этаким недорезанным буржуем.

- И шапку, шапку надень! - приказал дядя. - И трость возьми. Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут пущена и плошка, гадюка из плошки лакает. Редкая вещь. Ее можно, как статую, рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь, как глядит, вот у ней жало ее кусачее...

Веретилин взял и трость.

Посмотревшись в тусклое зеркало, он покрутил головой и, все еще улыбаясь, вышел из дому.

- Это не продует, - говорил дядя вслед, - это, брат, хорек с кисточками - первый сорт, а на воротнике - енот!

Было часов шесть вечера.

Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер.

Медленно шагая против ветра и морщась от боли под лопаткой, Веретилин дошел до угла и остановился - передохнуть. Мела поземка, в десяти шагах ничего не было видно.

- Погодка! - сказал кто-то рядом.

Веретилин обернулся.

Рядом с ним стоял человек в облезлой шапке пирожком, в бекеше со шнурками, помаргивал и вздыхал.

- При нынешнем питании по такой погодке не очень походишь! - сказал он. - Люди слабые, один вот давеча упал, да так и не встал. Хорошее питание - залог здоровья.

- Истина! - согласился Веретилин и, преодолевая слабость, зашагал дальше.

Но человек в бекеше не отставал.

- Кто достает, что покушать, тот еще держится, - говорил он, - а которые не имеют такой возможности, - те сгорают, извините, как свечи. Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие, а адресочка у него нет...

- Какого адресочка? - насторожился Иван Дмитриевич.

- Ну адресочка, где можно достать, что покушать: шпик, например, хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки, ветчинки там, печеночку, ливер...

- А есть такие адресочки?

- Почему же, конечно есть! - усмехнулась бекеша. - И сами живут и другим жить дают.

- Хорошо бы такой адресочек узнать, - как бы про себя сказал Веретилин.

Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот молчал. Бекеша еще пригляделась, что-то в суровом облике Веретилина показалось ей основательным и заслуживающим доверия.

- Вы, извините, москвич?

- Нет, петроградец...

- Офицер, конечно?

- Моряк! - сурово ответил Веретилян.

Этот ответ и решил дело. "Моряк, - рассудила бекеша, - уж это белая кость, уж это дворянин, на таких можно положиться".

- Конечно, сейчас вне политики? - опять услышал Веретилин.

Он не ответил - усмехнулся одними губами. И эта усмешка тоже расположила спутника к доверию. Он заговорил негромко, почти в ухо Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах:

- Который пролетарий - пускай дохнет всем своим классом, - как во сне слышал Веретилин, - нам не жалко, нам о себе думать надо, себя спасать для будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а человек вы военный, кровь за Россию проливали, офицер, да еще морской... Сюда извольте, направо...

Иван Дмитриевич огляделся - человек вел его незнакомым переулком. Голова у Веретилина опять закружилась, он остановился на мгновение и вновь заставил себя идти, он не имел права не найти "адресочек"...

- Это мы куда же идем? - спросил Иван Дмитриевич.

- К друзьям! - сказала бекеша. - К добрым друзьям, где и накормят, и приветят, и доброе слово молвят. К друзьям идем, дорогой, к хорошим людям...

"Я вас привечу, подлецы!" - подумал Иван Дмитриевич. Он почти ничего не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то проходными дворами, мимо часовни, мимо развалин, через один переулок, через другой, потом опять во двор.

Во втором этаже старого деревянного флигеля бекеша постучала в дверь, обитую сукном, и на вопрос: "Кто там?" - ответила бодрым и жирным баском: "Открывайте, Аркадий Павлович, Осокина бог послал..."

Розовый старик в белых чесанках и меховой кацавейке внимательно вгляделся в Веретилина холодными маленькими глазками, поклонился одной головой, как кланяются старые военные, протянул руку, представился:

- Симбирцев.

- Веретилин! - ответил Иван Дмитриевич.

- Очень рад. Где изволили служить?

- Они моряки! - сладким голосом встрял в разговор Осокин. - Из Петрограда...

- Ах, вот что! - приподнял брови Симбирцев. - Рад, очень рад. Душевно рад. Прошу заходить, да раздевайтесь, у меня тепло...

Веретилин шубу не снял: под нею старая суконная гимнастерка и револьвер на солдатском ремне. - В комнате, с фикусами, коврами и ковриками, с портретами военных в высоких, прошлого века, воротничках, сели в кресла. Симбирцев, покашляв, заговорил об отчаянных временах, о гибели России, о том, что все истинно русские люди должны находить друг друга и братски помогать "до вещей призывной трубы". Осокин, скинув бекешу, грелся у печки - прижимал ладони к горячему кафелю, потом поворачивался и, вытягивая длинную, с кадыком шею, блаженно, словно старый тощий кот, терся спиной о печку, похохатывал. Так прошел час, может быть, больше.

- Как в Петрограде? - спросил Симбирцев. - Действуют наши?

- Действуют, - ответил Веретилин.

- Да, да, я слышал! - закивал Симбирцев. - Мы ведь имеем сведения, нас осведомляют обо всем, но мне интересно, как это со стороны выглядит. Серьезно ли?

- Не слишком! - ответил Иван Дмитриевич. - В общем, их разгромят.

- Вы думаете?

Веретилин усмехнулся пересохшими от жара губами.

- А здесь вы... связаны с кем-нибудь? - спросил Симбирцев. - Или так просто?

- Связан, - коротко сказал Веретилин.

Он задыхался. На секунду стало так душно, что он едва не сбросил шубу. Но удержался, облизал губы, привалившись боком к креслу, почувствовал под шубой наган; стало легче. Старик засуетился, занялся чаем, ставил на стол чашки, сахар, мед, белый хлеб, нарезанное розовое сало. Потом вышел за самоварчиком, Осокин побежал за ним. Веретилин откинулся на спинку кресла все поплыло перед глазами. Когда Симбирцев и Осокин вернулись, Веретилин, поднявшись с кресла, стоял, чтобы не потерять сознание. Стоять было легче.