Сожженные дотла. Смерть приходит с небес - Герт Ледиг

— Я мог бы позаботиться о ваших раненых… Определенно, определенно… — он говорил как ребенок, еще не научившийся врать.

Тем временем блиндаж опустел. Как будто чувствуя свою ненужность, сальные свечи начали гаснуть. Один за другим язычки пламени исчезали в лужицах растопленного жира. Горел лишь один, указывающий путь к смерти. На нарах еще один остов человека. Его дыхание было тяжелым, но регулярным, как часы. Но он не шевелился. Его забыли. Так же как и шаткий стол, пустые консервные банки, обкусанную корку хлеба, грязный мармелад, обрывки бумаги и поломанное оружие.

— Идем! — приказал лейтенант.

Капитан встал из-за стола.

— А он? — указал капитан на тяжело дышавшего.

Лейтенант ничего не ответил. Они вышли в проход. Лейтенант шел сразу позади пленного. Они откинули брезент в сторону и вышли в траншею. Яркое солнце ослепило их словно молния.

— Стой! — приказал лейтенант.

Капитан замер. Ему показалось, что ствол пистолета коснулся его спины. Испугавшись, он обернулся. В руках лейтенанта была противотанковая граната. Он дернул кольцо.

— Нет! — пронзительно вскрикнул немец.

Лейтенант удивленно взглянул на него. В руках у него была готовая к бою граната.

— Вы не сделаете этого! — донеслось до его слуха.

Он нерешительно посмотрел на руку и бросил гранату за бруствер, где она и взорвалась. Он должен был бросить ее в блиндаж. Но не получилось. Он не желает быть зверем.

— Оставайтесь здесь, — сказал лейтенант и показал на блиндаж: — Марш внутрь! Давай, давай! — закричал он и пошел, почти с облегчением, вдоль окопа. Они удалялись друг от друга, две точки на бесконечной серой плоскости.

Русские уходили четкими редкими шагами, какими идут на казнь.

Над окопами, занятыми русскими, в небо взвилась красная ракета. Зеленые каски, коричневые силуэты, выскочили из траншей. Унтер-офицер рывком поднес к губам свисток. Отовсюду слышался шум. Выстрелы со всех сторон.

— Подпустить ближе! — крикнул унтер-офицер.

Огонь прекратился. Лишь один русский пулемет продолжал стрелять через нейтральную полосу. Потом замолчал и он. Майор положил карабин на бруствер. Унтер-офицер вставил в пистолет последнюю обойму. Они прислонились к стенке окопа рядом друг от друга.

Впереди русских бежал офицер. С поднятой рукой, как будто указывал своим людям дорогу. За ним шли, спотыкаясь, солдаты с носилками. Они приближались. Но из окопов еще не прогремел ни один выстрел. Чувствуя себя неуверенно в наступившей тишине, они двигались за офицером. Потом неожиданно повернули направо. Офицер продолжал бежать дальше, а его люди отвернули в сторону незанятой равнины.

— Они ему не подчиняются! — крикнул унтер-офицер.

Волна противника превратилась в растянувшуюся на местности колонну, пытающуюся найти путь через незанятые позиции. Впереди, пригнувшись, шли стрелки, повернув лица к окопам. Расчет станкового пулемета тянул за собой станок. В конце шли носильщики. Они спотыкались, падали, поднимались снова. Раненых болтало в разные стороны.

В атаку шел один только офицер, не глядя назад.

— Не стрелять! — приказал майор.

— Не стрелять! — пронеслось по окопам.

Они смотрели на колонну людей, ковылявших по равнине, бегущего офицера. Картина прояснилась, когда остальные постепенно превратились вдали в мелкие коричневые силуэты. Но теперь они различали хорошо стальной шлем, вороненый диск автомата и, наконец, перекошенное лицо. Он бежал к лисьей норе. К тому месту, где он должен был ворваться в траншею, поспешили два сапера. Он выскочил прямо у бруствера. Огромный. Широченная грудь. Чужой, словно из другого мира. С поднятыми руками он прыгнул в траншею. Глухие удары приклада. Хрип. Потом — тишина. Вдали еще некоторое время виднелась призрачная колонна. Потом она исчезла на покрытой кратерами равнине.

Унтер-офицер и майор посмотрели друг на друга.

— Что это было?

— Чудо, — ответил майор.

Они все еще не могли этого понять.

— Мы можем отходить, — наконец выдавил из себя унтер-офицер.

— Мы можем отходить!

Он схватил майора за руку и стал ее трясти. Смеясь, они хлопали друг друга по плечам. Их серые лица, их мертвые глаза начали оживать. Они бормотали, как пьяные. Карабин с ремнем, привязанным к спусковому крючку, соскользнул с бруствера. Позади них, в траншеях, голоса тоже стали громче. Из глаза майора по щеке, словно ручей по иссохшейся почве, пробежала слеза. Люди, облепленные грязью, кинулись друг к другу, окружили майора. Одна сигарета переходила из рук в руки. Еще вокруг лежали убитые, еще форма впитывала трупный запах. Но они, кажется, забыли, что за колючей проволокой стояли танки. Что от настоящей линии фронта их отделяет долгий путь. Лабиринт ходов сообщения, тропа через кустарник, выжженная высота. В низине — заболоченный лес. И где-то в непролазном кустарнике — враг…

Майор думал о пути к отступлению. Он шел по траншее. И только сейчас увидел, где он находится. И осознал это. Только что, в удушающих объятиях страха, траншея была лишь невзрачной, опустошаемой длинной ямой, прорытой в земле. Узким убежищем, наполненным грязью, кровью и телами людей. Когда в тылу оказались пустые траншеи, вернулась ясность. Стали видны подробности. Не только прорезь и мушка. Вот куча стреляных гильз. Шарики со шнурками от запалов ручных гранат, белые, как нафталин. Изуродованный станок пулемета. Стальной шлем с зияющей пробоиной. Человеческая ступня без ноги, обнаженная, восковая, словно с витрины педикюрного салона. Еще шаг, и перед вами свешивается с бруствера голова с заплывшими веками, как на карнавальной маске монгола. Раздутый баллон высокого давления от огнемета. На повороте — окоченевшая рука, которую, чтобы пройти, надо согнуть, а она тут же, словно турникет, возвращается в исходное положение. Пружинящая почва. Бесшумные шаги по телам, присыпанным лишь тонким слоем земли. Запутанный моток телефонного кабеля. Мертвец, прислонившийся к земле, словно распятый. Лишь мошкары больше не видел майор. Ее голубоватый рой висел в воздухе и тянулся за майором по траншее, как будто за куском падали, которым он питался. И вот раненые. Они на четвереньках выползают из лисьей норы. Заикающаяся речь. Пропитавшиеся кровью повязки. Глаза без блеска. Умоляющие жесты. Он должен их заверить, что их не бросят. Он им пообещал, что прикажет изготовить носилки. Он посмотрел на тяжело раненного русского капитана и понял, что не должен им говорить правду. О том, что и здоровые вряд ли дойдут до линии фронта. О том, что носильщики в случае опасности бросят носилки в болото. Он пробуждал надежды, которые не мог выполнить. Он лгал. Может быть, из сострадания, может быть, из трусости…

Приказ на отход он отдавал спокойно и осмотрительно. Походный порядок. Распределение оставшихся боеприпасов. Поручать эти приказы унтер-офицеру сейчас не было никакого смысла. Когда они отправились в путь, солнце стояло красным диском за скелетом высоковольтной мачты. Майор шел во главе. Он оттаскивал в стороны тела убитых, мешавшие идти по траншее, и видел с обеих сторон только стены хода сообщения. У разбитого пулеметного гнезда они повернули в сторону тыла. Рядом с убитым русским там должно было находиться место, откуда с ними разговаривал капитан. Майор уже не думал увидеть его живым. Но когда увидел его, прислонившегося к остову танка, бледного и неподвижного, посчитал его за убитого. Поэтому молча прошел мимо. Он видел слишком много убитых знакомых. Капитан лежал в тени. Майора слепило солнце. Не очень-то хорошо рассматривать убитых. Майор не думал ни о наказании, ни о вине, а также о том, что бы он сделал, если бы капитан остался в живых. У него осталось только сочувствие. Он думал о высоте, лежавшей перед ним, о дороге через болото, о давящем чувстве ответственности. Его босые ноги подгибались от усталости. Мучила жажда. В легком кололо.

Унтер-офицер, шедший сразу за майором, смотрел на капитана как на чудо. Он внимательно следил за майором. Лишь едва уловимое движение капитана отвлекло его. Он узнал капитана. Испугался, смутился, от волнения не смог сказать ни слова, а потом механически сделал то же, что и майор. Молча прошел мимо.

Капитан смотрел, как мимо проходят остатки его роты. Серый ряд, гораздо более длинный, чем он думал. Знакомые лица со следами лишений. Он улыбался им. Ему хотелось бы обнять каждого из этих покрытых грязью людей. Его радость от встречи с ними была подлинной. Он был счастлив. Поднялся. Сдвинул стальной шлем на затылок. Его глаза блестели, пока не прошел последний солдат. Никто из них на него даже не посмотрел. Ни слова признания. Ни одного молчаливого взмаха. И от носильщиков, прошедших мимо с ранеными, тоже ничего. Он почувствовал себя похороненным заживо. Ему пришлось присесть на разорванную гусеницу танка. Руки дрожали. Ног он не чувствовал. Пустыми глазами он взглянул на высоту. Вечернее солнце окрасило все в синий и красный цвета. Листы брони, на которые он опирался, стенки окопов, кустарник у высоты, людей, которые медленно уменьшались, покрытую кратерами низину. С трудом он поднялся. Осторожно поставил ноги на землю. Стал шаг за шагом продвигаться вперед. Руками держался за края траншеи. Он, не обращая ни на что внимания, прошел мимо своего блиндажа. То, что внутри лежал человек, он забыл. Он был отверженный. Даже на мертвых, через которых он переступал, он не обращал внимания. Он не сознавал, что в последний раз обходит свой опорный пункт. Он шел среди полной тишины, пока не услышал хрип человека с искаженным лицом. Хрипел русский капитан в форме, перепачканной кровью. Лишь боль складывала эти подробности в единую картину.